Николаевича Муравьева, осужденного по VI разряду и сосланного в Сибирь, правда, без лишения чинов и дворянства. Вешателя государь, как я уже заметил раньше, простил, и этот прощенный декабрист — особая когорта деятелей николаевской эпохи! — представлялся императору Николаю Павловичу в один день с тоже прощенным Александром Грибоедовым. На автора «Горя от ума» показывали киты декабризма Оболенский, Трубецкой, Рылеев, фон дер Бригген, Оржицкий. На свидетельстве Бриггена надо задержаться. Он относился к людям, благородство и нелживость которых признавались безоговорочно. Оболенский и Рылеев не проявляли склонности к оговору. Александр Сергеевич членство в Северном обществе решительно отвергал. Я лично предполагаю, что за него ходатайствовал ненавидимый в России Нессельроде. А ненавидели Карла Нессельроде напрасно. На каторгу Муравьев-Виленский отправил 972 повстанца, пропущенных через суд, а на поселение в Сибирь — около полутора тысяч. Кололи глаза ему главным образом капитаном Сераковским, разбитым вдребезги при попытке в апреле 1863 года перейти из Литвы в Лифляндию.

Сераковский, несмотря на вторую гуманную профессию писателя и сотрудника либеральнейшего «Морского сборника», в котором печатались все, кому не лень было поносить и строй, и царя вслух и за глаза, относился к беспощадным инсургентам, расправлявшимся с русскими, как заблагорассудится. О правовой стороне дела и собственных приказов он и не помышлял.

— Поразительно, — заметил однажды Константин Петрович цесаревичу, — Сераковского казнили по суду, а он убивал людей, как бродячих собак. Революция страшна тем, что она внедряет и в жизнь, и в сознание народов изобретенное так называемое революционное право, которым с удовольствием и чувством безнаказанности оперируют злодеи.

Жертвы, если их можно и стоит называть жертвами, Михаила Николаевича Муравьева-Виленского — ничто по сравнению с количеством несчастных, вырезанных инсургентами за два года и не в открытом — честном и рыцарском — бою. И если принять мысль, что польский мятеж подтолкнул терроризм в России, в том числе сталинский, то на совести таких, как Сераковский, лежат несчитаные и невинные души, отправившиеся к праотцам и без причастия, и без покаяния, и даже без понимания того, за что их убили.

— Дядя и Муравьев противники, — ответил на замечание Константина Петровича цесаревич, — однако общественное мнение на стороне дяди.

— Откуда вы знаете, ваше высочество?

— Из газеты, — ответил цесаревич, по привычке опустив в смущении глаза.

— Вы читаете газеты, кроме тех, которые вам доставляет граф Строганов?

— Я гулял позавчера в Летнем саду и там увидел, что на скамье лежит газета. Я отослал дежурного офицера и сел рядом. Я прочел две или три статьи и потом положил газету на место, так как она мне не принадлежала.

— Общественное мнение, которое вы имеете в виду, есть мнение толпы, потерявшей чувство ответственности. Она страстно желает поверить тем, кто громче кричит. Она неспособна думать о будущем и не отдает себе отчета в неминуемых последствиях, а позднее, когда беда ступает за порог, эта толпа будет искать виновных и оправдывать злодеев, которые якобы хотели ей добра, а кто-то чужой помешал. Никогда, ваше высочество, не читайте газет, оставленных неведомо кем на скамьях Летнего сада. Обещайте мне, припомнив, что я всегда бывал с вами откровенным.

Подготовка к путешествию через всю европейскую Россию в Тавриду близилась к завершению, а между тем Польша плотнее и плотнее насыщалась русскими войсками. Мятеж теперь мгновениями вспыхивал и усиливался, дотлевая погодя, как обгорелые головешки в камине. Становилось ясно, что ни Англия, ни разложившаяся, погрязшая в грюндерстве бонапартистская Франция, превратившаяся в огромный лупанарий, набухавшая войной и Парижской коммуной, которая вскоре провоняет трупными запахами, ни стянутая железными бисмарковскими мускулами Пруссия и сопредельные с ней германские территории не поднимут оружие против России, заявляя одновременно, что они, эти доброхоты, желают добиться воли для каких-то чуждых им по крови поляков. И здесь стоит задержаться. В начале Первой мировой войны Германия клялась, что сражается с Россией, в том числе и за освобождение Польши.

Везде бушевала разноголосица. Герцен звонил в свой подохрипший «Колокол», ни на что не обращая внимания, забыв, с каким энтузиазмом он приветствовал крестьянскую реформу и как хвалил императора, а теперь поносил русское правительство за карательные меры, неадекватно применяемые в Польше к повстанцам, отчего якобы страдает мирное население, хотя мирное население и умертвляло русских различными способами — от отравления колодцев до поджогов запертых заранее хат. Князь Николай Алексеевич Орлов, которого Герцен обругал за приглашение убийцы Пушкина, Дантеса, на свадьбу, заступался за поляков и равнодушно выслушивал, как высокопоставленные европейцы с презрением отзываются о русских варварах, попирающих законы цивилизованного общества. А в то же время лорд Биконсфильд Биконсфильдский господин Дизраэли, известный враг славян, бесконечно призывающий остановить накатывающуюся с востока волну, с вожделением поглядывающий на Балканы, заявлял, и вполне авторитетно, что с английской точки зрения можно очень много сказать не только в пользу совершенного отделения Польши от России, но и в пользу совершенного соединения Царства Польского с Российской империей. Есть отчего прийти в изумление! Но уйди Россия из Польши, Бисмарк тут же превратит ее в вассальную территорию, а затем германизирует. При владычестве русского императора Польшей правила национальная администрация, русские чиновники присутствовали в порядке исключения.

— Я знаю, что ваш брат долго служил в Царстве Польском при генерал-адъютанте Сергее Шипове и очень рано умер. Я выражаю вам сочувствие. Он, передают, был чрезвычайно умным и образованным человеком. Неудивительно, что вы так подробно осведомлены о польских неустройствах. Кто-то из поляков во дворце обмолвился: Польша живет неустройством. Точно ли подмечено?.

Петербургское одиночество угнетало Константина Петровича, и каждое упоминание о семье — родителях, братьях и сестрах — отзывалось сердечной и вместе с тем сладостной болью.

— Благодарю вас, ваше высочество. Брат действительно знал и любил Привислинский край, изъяснялся на польском наречии и много печатался в нашей и в тамошней прессе. Но он всегда считал Царство Польское неотъемлемой частью Российской империи. Бесшабашность и независимый дух свойственны шляхтичам. Оборотная сторона медали — постоянные конфликты, междоусобица и прочие неустройства.

— К сожалению, у нас подобных вашему брату чиновников не ценят. Их вечно подозревают в корыстных интересах и стремлении добиться европейской популярности. А между тем они и только они настоящая опора трона!

И после того как Польша угомонилась, клочки воспоминаний о мятеже нет-нет да соединялись иногда в целые сцены. Во время путешествия по Украине, на киевских холмах, нависающих над Днепром, образ Польши возникал особенно часто.

— Какой очаровательный город! Сколько здесь изумрудной зелени и восхитительной архитектуры! Россия никогда не позволит ни Польше, ни Германии захватить эту жемчужину. Здесь нет ничего ни польского, ни немецкого. Киев не похож ни на Москву, ни на Петербург, но русское во всем присутствует, нередко, правда, видоизмененное, но кто сказал, что русское — синоним одинаковости?!

Польская драма оставила в душе цесаревича неизгладимую печать. Казалось, ничто не сотрет ее до конца.

— Шведская конница утонула в степях Малороссии. Странно, что такой полководец, как король Карл, не сумел осознать опасность, таящуюся в раскаленных под солнцем и необозримых просторах.

Это тонкое не просто географическое, но и стратегическое наблюдение цесаревич сделал после мучительного дня, проведенного под палящими лучами на полевой дороге, терпеливо ожидая, пока починят сломавшуюся коляску. Он ни за что не хотел пересесть в запасную и оставить часть свиты и мастеров в пустынном месте. Поведение цесаревича вне дворцовых стен все больше и больше нравилось Константину