в лицейскую годовщину! Перед Константином Петровичем проходили картинки юности, он вновь возвращался к тому, от чего трепетала душа и волновалось сердце. Шалости, запрещенные стихи! А ну директор Пип найдет «Отечественные записки» или Гоголя?! Сколько раз Константин Петрович попадался! Поймали однажды у него Лермонтова. Вечером Кранихфельд и Бушманов устроили обыск. Инспектор знал Константина Петровича как прилежного ученика и пожалел, не стал поднимать историю, сообщать противному Пипу, который имел обыкновение в обед сам шарить по классам в поисках крамольной литературы. Надзиратели Берар и Андреев доносили, что прячут в классах. А в классах прятали и табак, и трубки, и сигары, и карты, и бутылки со спиртным, и рюмки, а у Бурнашова взяли Поль де Кока. Начальство решило прибегнуть к крайней мере. Наметило семерых — вон из училища.

Шалости шалостями, но воспитательный процесс должен соответствовать требованиям справедливости. Выключение семи провинившихся слишком жестокое наказание. Нехорошо, что протоиерей Богословский принял участие в допросах. В первый год обыски следовали за обысками, а все Пошман — проклятый Пип. Изгнали Доппельмайера за пасквильные стишки. Юность чутка к справедливости и к прощению. Если можно простить прегрешение, отчего не простить?! Вот, например, когда Константин Петрович, отвечая по Овидию, сконфузился, наврал, наплел чепухи, Гримм сперва рассердился, покраснел, застучал костяшками пальцев по столешнице, но потом смягчился и пообещал назавтра спросить снова. Латинист Штекгардт однажды сошел с кафедры, обнял Константина Петровича и облобызал. Балл поставил наивысший — двенадцать! А сперва цукал, обрывал, придирался к мелочам, даже передразнивал. Отношения в училище сделали Константина Петровича мягким и уступчивым в личных конфликтах, но твердость закона и необходимость неотвратимости наказания он познал именно в годы учения.

Обыски проводили регулярно, и литературу запрещенную изымали регулярно. У инспектора Кранихфельда, однако, иногда заговаривала совесть. Наткнувшись в очередной раз на томик Лермонтова и открыв, где было заложено, он хмуро произнес:

— Советую вам, господин Победоносцев, держать сию книжку у смотрителя Бушманова и брать по надобности. Конечно, Лермонтов — поэт, но он умер нехорошею смертью.

И когда Кранихфельд заметил, что выражение лица у Константина Петровича изменилось, он поспешил добавить:

— Дуэли, господин Победоносцев, в России запрещены Петром Великим, о чем правовед не должен забывать! Да-да, господин Лермонтов — поэт, но он умер нехорошей смертью.

Безусловно, педагогика у директора Пипа хромала на обе ноги. Воспитанники жаловались родителям, что многие предметы преподаются на немецком языке, которого они не понимают и не могут объясняться на нем нисколько. Даже часть немцев по происхождению — Михлер, Шнеринг и прочие — от этого страдают и отстают невольно. Когда физику и географию по-немецки излагают — куда ни шло, но предметы философского содержания — пропедевтика[26] и энциклопедия — тут, что называется, свет досками забран и нет никакого выхода. Для Константина Петровича — наука: без знания языков — никуда. Он и нажимал на немецкий, английский и французский. Давались, слава богу, легко. Он с благодарностью вспоминал отца, в совершенстве владевшего иностранными — главными — языками, вместе с тем русскому оказывая предпочтение и в переводах не прибегая к чужеземным оборотам.

Однако чертов Пип учебным процессом занимался в последнюю очередь. Для него, для сухопарого немца, прежде остального — дисциплина. Он и заботился о ней, как шуцман где-нибудь в Мюнхене или Баден-Бадене заботится о поддержании порядка на вверенном отрезке чисто подметенного тротуара. Вот образчик действий Пипа, занесенный Константином Петровичем подробно в дневник. Позднее он издал юношеские заметки в малом количестве экземпляров — для немногих — и роздал близким друзьям. Подобным способом распространял собственные творения и Василий Андреевич Жуковский. Только немногие сумеют оценить искренние чувства — толпа обычно глуха к душевным переживаниям.

Здоровенный Раден посадил к себе на плечи Лерхе — юркую немецкую обезьянку, а крепыш Сивере — сухого и миниатюрного, как жокей, Пояркова, и двумя высоченными пирамидами с криком ходили по классу. Наконец Раден с Лерхе под напором сверстников — шумящих и хохочущих — вывалились в залу, широко распахнув двери. Не подозреваемый ими в подглядывании Пип стоял там рядом с инспектором Лустоно по прозвищу Махало, неподалеку маячил Керстен, которого обидно дразнили Повивальной бабкой. Ну Пип и взъярился: Поярков и Сивере без году неделя в училище, а что себе позволяют, и на глазах у начальства! Из узенького, всегда недовольно поджатого рта посыпались упреки:

— Это что такое?! Как вам не стыдно! И вот четвертый класс! Это только форейторы и кучера в кабаке так бесятся! — заорал Пип возмущенно. — Ни на что не похоже!

Пип вряд ли когда-либо заходил в кабак и имел смутное представление о том, что происходит в упомянутом заведении. Но он давно тайно уверился, что форейторы, оседлав кучеров, или наоборот, веселятся точно как его подопечные. Ну и Пип, ну и чудак!

Пип, однако, не унимался:

— Да, ни на что не похоже! И вы, господин Сивере, и вы, господин Раден, и господин Лерхе… Очень, очень хорошо!

Раден, Сивере и Лерхе стояли перед директором по стойке «смирно».

— А я, господин Лерхе, намедни так хвалил вас почтенному дедушке! На что это похоже?! Просто кабак!

Призрак кабака не оставлял Пипа в покое. Очевидно, оттого речь директора становилось бессвязной. Он покраснел как рак и продолжал браниться:

— Вообразите, вот я прихожу сюда, и господин Раден посадил себе на плечи господина Лерхе… И господин Сивере! И изволят так прогуливаться! Вот я велю сюда приставить Кириллу Андреева, чтобы он стоял тут и смотрел за вами!

Кирилл Андреев — смотритель, из бывших жандармских унтеров, гроза всего училища. Правоведы захныкали:

— Не надо Андреева! Не надо Андреева! Он без сладкого на праздники оставляет!

Тогда Пип набросился на тех, кто не попался сейчас на шалости, но был хорошо известен по прошлым проказам:

— А все старший виноват! Я вас давно приметил, господин Тарасенков, вы самый пустой мальчишка! Вот я вам спорю галуны!

Любимая угроза не очень действовала на воспитанников. Спороть галуны непросто. Дверь в кабинет Пипа сразу начнут осаждать ходатаи. Радена директор велел отправить в карцер, а Сиверса с Лерхе — в лазарет. Пояркова, притаившегося за спинами товарищей, он упустил из виду.

— C’est une abomination — vraiment. — И Пип скрылся, гордо и сердито закинув голову, с чувством наигранно-благородного негодования, вполне, впрочем, справедливого.

А как хотелось Константину Петровичу оказаться на месте хоть Радена, хоть Сиверса, ну пусть бы последний усадил его на плечи, а не Пояркова. Мечталось показать свою силу, ловкость и не пасовать перед туповатым начальством. Силу он ценил всю остальную жизнь. Россия нуждалась в сильных, храбрых и умелых людях.

Сейчас он смотрел на серый мрачный Литейный проспект из окна и думал, что не нашлось ни одного за долгие годы человека, который удовлетворял бы этим требованиям. Сильный деятель, знающий, что хочет власть, спас бы державу. Сам Константин Петрович знал, что нужно России. Он обладал волей и