«Ледяной дом» одобрял Пушкин, «Басурман» вышел в свет после его гибели, и опереться на авторитет великого поэта не удавалось. Быть может, татарская тема в романе коробила издателей, но скорее еврейская, хотя Лажечников не в пример Николаю Васильевичу Гоголю — придал жиду Захарии симпатичнейшие черты. Это тем более удивительно, что «царек еретиков» и «отступник от Христова имени» пробрался на Русь с целью, которую православные не могут и не должны считать благой. Однако сила реализма Лажечникова, которую совершенно не понимали в упомянутые окаянные дни, как раз и состояла в умении нарисовать истинный характер человека в истинных обстоятельствах объективно и непредвзято. Вот почему Антон Эренштейн обнял Захарию, не погасив свечи и не стесняясь, что увидит недобрый глаз. Решиться на сие — смелый поступок, а написать про то у нас в России — вдвойне.

Романы Лажечникова да и сам писатель с добрым и чуть ироничным взглядом — едва ли не наиболее яркие впечатления московского детства.

Семья Победоносцевых жила литературой. Отец сотрудничал еще в мерзляковском «Амфионе». С довоенных лет по год рождения Константина Петровича служил секретарем Цензурного комитета, с гордостью носил звание действительного члена Общества любителей российской словесности при Московском университете. Чем только отец не занимался! Издавал «Минерву» — журнал российской и иностранной словесности пользовался значительной популярностью. Его перелистывал и Карл Васильевич Нессельроде[24]! Печатал отец произведения в «Новом Пантеоне отечественной и иностранной словесности». Издавал журнал «Новости русской литературы». Перевел огромное количество повестей и романов иностранных авторов, не нарушая правил русской грамматики и достоинств русской прозы, как он их чувствовал и понимал. Конечно, отмечал Константин Петрович уже в зрелости, Петр Васильевич принадлежал больше к плюсквамперфекту. Лекции его студенты считали унылыми и слишком сухими, произведения — скучноватыми и нравоучительными, манера выражаться уходила корнями в русский век Просвещения, не отличавшийся изяществом литературного стиля. Чего стоят только названия сборников и альманахов! «Цветник избранных стихотворений в пользу и удовольствие юношеского возраста» или «Направление ума и сердца к истине и добродетели». Довольно объемистая книга называлась «Избранные нравоучительные повести, удобные вливать в сердце чувство нравственной красоты».

Сам блестящий стилист, Константин Петрович отдавал себе отчет в том, что сочинения отца и издания, которые он редактировал, далеко отстали и не соответствовали уносящийся вперед эпохе. Ни дневник о Московском разорении, который родитель буквально создавал, уезжая, в Бельково; под Кострому, к Павлу Антоновичу Шипову, отцу прощенных декабристов, ни журнал «Детский вестник», выпущенный сразу после Отечественной войны 1812 года, ни призывы хранить чистоту речи не могли укрыть от читателей и слушателей тот прискорбный факт, что Петр Васильевич стал на творческую стезю со значительным опозданием и, как тогда говаривали, кутейничество в нем ощущалось довольно явственно. Да что стыдиться! В самом графе Михаиле Михайловиче Сперанском дух кутейничества жил.

Константин Петрович хранил издания отца и брата бережно, на специальной полке и нередко открывал, иногда пробегая глазами давно знакомые строки. Брат обладал широтой взгляда, владел европейскими языками и был отменным журналистом. Лучше прочего ему удавались очерки и короткие эссе, хуже — прозаические опусы с современными сюжетами, запутанными интригами, случайными и недолговечными образами, правда, ловко очерченными. Рассказ или даже небольшая повесть «Мамзель Бабетт» появилась в 1842 году у Осипа-Юлиана Ивановича Сенковского — знаменитого барона Брамбеуса — в «Библиотеке для чтения». Между прочим, в разделе «Русская словесность» на несколько лет раньше увидели свет «Пиковая дама», «Кирджали» и «Песни западных славян». Пушкин напечатал у барона Брамбеуса три сказки и пять или шесть стихотворений. «Библиотека для чтения» восторженно отозвалась о «Повестях Белкина», «Анджело» и, что весьма важно, об «Истории пугачевского бунта». Потом Сенковский переметнулся во враждебный лагерь Булгарина и Греча, стал плести всякий вздор и опомнился только после гибели поэта.

Характер барона Брамбеуса страдал неустойчивостью, но вкус Осип-Юлиан Иванович имел отменный и талантливое от модной ерунды умел отличать. Сергей Победоносцев сразу привлек внимание Сенковского не только знанием польского языка и польской культуры, что в среде русского офицерства и чиновничества нечасто встречалось. Сергей Петрович, писавший иногда под псевдонимом Непомнящий, свободно использовал разные жанры журналистики — от серьезной и исторически мотивированной статьи до занимательного путевого очерка и мелкой анонимной заметки. В 1843 году он опубликовал у добрейшего Михаила Петровича Погодина в «Москвитянине» эссе о Николае Копернике и внес ясность в разгулявшийся спор, в котором принимал участие и Александр Герцен.

В «Отечественных записках» Андрея Александровича Краевского, который буквально увел из-под носа у других редакторов пушкинский «Аквилон» и помогал великому поэту в издании «Современника», Сергей Победоносцев напечатал повести «Милочка», «Няня» и «Походная барышня». Краевский вместе с Жуковским и Вяземским выносил гроб из квартиры на Мойке, разбирал бумаги Пушкина и приводил в порядок библиотеку — книги, к которым Александр Сергеевич обращался в предсмертные минуты. Именно Краевский в пятом номере «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду» от 30 января 1837 года обнародовал не понравившийся властям некролог, созданный — иного слова не подберешь! — князем Владимиром Федоровичем Одоевским, где он назвал Пушкина солнцем русской поэзии. Долгое время Краевского вообще считали автором этого лучшего поминовения погибшего гения.

И наконец, незадолго до смерти Сергей Победоносцев предложил «Отечественным запискам» серию очерков «Путевые записки русского по Европе». Легкое, быстрое, летучее перо молодого наблюдателя эскизно запечатлело главные приметы мелькавшей, как в калейдоскопе, жизни, схваченные им будто бы мимоходом, однако выражавшие самую суть увиденного. Наиболее удались брату, считал Константин Петрович, парижские впечатления. Константин Петрович любил театр и после возвращения в Хлебный переулок нередко покупал билеты на представления французской и русской трупп в Москве. Брат неплохо знал польский театр, — регулярно писал о нем, обладая точным и критичным взглядом. Прелестная Варшава, пахнущая ароматами французских духов, воспитала в нем изящный вкус и требовательность. Театры он посещал едва ли не еженедельно, ибо состоял при военном губернаторе Сергее Павловиче Шипове и позднее служил при нем в Казани, славившейся театральными представлениями и принимавшей известных гастролеров. Если первым начальником у Константина Петровича был прощенный декабрист Василий Зубков, то брат Сергей пользовался покровительством другого прощенного декабриста — Сергея Павловича Шипова, ставшего генерал-адъютантом в июле 1825 года. Старший из братьев Шиповых — оба состояли в Союзе спасения и Союзе благоденствия и оба являлись членами Коренного совета, причем Ивана Павловича принял в организацию Пестель, — так вот, старший сделал блестящую карьеру, участвовал в русско-турецкой войне и подавлении польского восстания в 1831 году. Петр Васильевич каждое лето гостил у Павла Антоновича Шипова, служившего солигалическим уездным предводителем дворянства. Именно там он писал дневник о Московском разорении, который напечатал «Русский архив» через пятьдесят лет после смерти Петра Васильевича.

Эта странная связь с прощенными декабристами наложила отпечаток на судьбу Победоносцевых и особенно на характер Константина Петровича. Читая тексты брата о превратностях человеческого бытия и удивительных коллизиях, которые создавала русская жизнь, он постоянно задумывался над ролью верховной власти в мирских делах. Вот и сейчас на волне революционной бури, которая увлекала в смертельную пучину, он с горечью вспоминал о старшем брате, покинувшем юдоль земную в молодые годы и не успевшем сотворить то, что ему предназначил Господь Бог, наделив изрядным талантом.