— Ну, дай ему, Василиса, — вздохнул Григорий Никитич, — а то он сейчас нытьем своим всех изведет. Пусть уже правда, сам есть начинает, большой парень уже, скоро два годика.

Федосья вытащила из печи томленую рыбу и, сев за стол, сказала: «Все же хорошо, что я Евангелие у батюшки Никифора взяла, вы оба читать уже умеете, писать — тако же, детей научите. Поняла, Василиса?».

Та улыбнулась и потрепала Никитку по русой, кудрявой голове: «Научим, конечно».

— Местные приходили, — Гриша потянулся за рыбой, — спрашивали, когда уже ковать начну.

Железо есть у них, с юга его за меха привозят, а кузниц — нет.

— Ну, Григорий Никитич, — заметил, потягиваясь, Волк, — у тебя отбоя от людей-то не будет, коли так. Смотри, вы тут еще их язык выучите.

— Да вон, Василиса, — Гриша кивнул на лавку, где жена укачивала сонного Никитку, — уж бойко с ихними бабами болтает.

— Дай-ка, — Федосья потянулась за сыном, — у этого тоже глаза уже слипаются. Сейчас уложим их, и в амбары пойдем, посмотрим, что у вас с припасами-то.

— А нам с тобой, Григорий Никитич, уж и лодку грузить надо, — сказал Волк, когда прочитали молитву. «Завтра на рассвете я уж двинуться хочу, ветер как раз с запада, хорошо идти будет».

Волк посмотрел на тихую, еле волнующуюся воду и обнял жену. Она стояла, держа Данилку, — тот дремал, — в перевязи, глядя на восток.

— Конечно, — задумчиво сказала Федосья, — на сей лодке мы до Америки не доберемся, даже и думать об этом не стоит. Однако ж дядя мне про эти острова рассказывал, говорил, что ходят сюда корабли-то испанские, и португальские тоже. С ними уж в Европу и отправимся, золото у нас есть, заплатим, коли надо будет».

— Не боишься? — вдруг спросил Волк.

Федосья усмехнулась, и, потянувшись за его рукой, сжала ее — крепко. «С тобой-то рядом, чего бояться, Михайло Данилович?»

— Правильно, — одобрительно заметил муж, и шепнул ей на ухо: «Давай, спать сегодня пораньше ляжем, а то Господь один ведает, когда нам сие удастся-то в следующий раз, уж на островах этих, наверное».

— А то ты со вчерашнего дня соскучился? — усмехнулась Федосья, почувствовал руку мужа пониже спины.

— Ну, — рассудительно отозвался Волк, — я каждый день топором машу с утра до ночи, да и кормишь ты меня, Федосья Петровна, так, как, думаю, и царь сам не трапезничает — ну и понятно, что стоит ночи настать, мне единой лишь вещи хочется.

— Единой вещи? — жена подняла изящную бровь.

— Разных вещей, — улыбнулся муж. «И поболе».

— Что-то батюшка задерживается, — сказала озабоченно Федосья, когда они уже шли к дому.

— Жену, должно быть, ищет, а то все грозится хозяйку-то привести, — Волк зевнул и добавил:

«А хорошо как тут, смотри, Успение уж прошло, думаю, а тепло — ровно летом».

— И земля — воткни палку, так она зацветет, — добавила Федосья, глядя на мягкие очертания холмов. «Правильно мы сделали, что по той большой реке до конца ее плыть не стали, а на полдень свернули».

В большой горнице на полу лежал труп невиданного зверя — рыжего с черными полосами.

— Прямо из леса на меня вышел, — расхохотался Тайбохтой. «Как тот ирбиз, коего ты, зять, убил, — тот серый только. Непуганые они тут, как я посмотрю».

Данилка проснулся и восторженно сказал: «Хочу!».

— Ну, вот ногами к нему иди, — сварливо велел Волк, опуская сына на пол. Тот немного пошатался, но потом, уверенно взявшись за руку матери, заглянул в пасть к зверю и уважительно сказал: «Зубы!»

— Ожерелье из них сделаю потом, — усмехнулся князь, и, вспомнив что-то, потянул с шеи медвежий клык на кожаном шнурке. «Это матери своей передай, Ланки, ну и скажи, мол, прощения я прошу. Она поймет».

Федосья повесила клык рядом со своим крестом — маленьким, украшенным алмазами, и грустно сказала: «Расстаемся ведь, батюшка».

— Ну, может, встретимся еще, — отец потрепал по голове Данилку, что гладил зверя по богатому меху, и добавил: «Семян я привез, местные мне еще кое-чего с собой дали, пошли, посмотрим».

На полу амбара стояли кожаные мешки. Федосья, со свечой в руках, присела и ахнула:

«Овощи!».

— У них это есть все, — Тайбохтой потянулся и рассмеялся: «Так что пусть Василиса щи варит, хоть, конечно, вы их и не попробуете уже. Ну, все, спать, завтра-то на рассвете подниматься».

Лодка едва покачивалась под легким ветром с запада. Девушки стояли, плача, все не в силах оторваться друг от друга. Василиса, потянувшись, шепнула что-то на ухо старшей подруге. «Ну, вот как в следующий раз откормишь, — улыбнулась Федосья, — так трав потом тебе надолго хватит».

— Возвращайтесь, — вдруг сказала девушка, перекрестив ее. «Возвращайтесь, подруженька. А мы никуда отсель не уйдем, хорошо нам тут. Ждать вас будем».

— Ну, — вздохнула Федосья, прижавшись щекой к заплаканному лицу, — посмотрим, куда нас дорога- то приведет.

Отец обнял ее, — крепко, — и тихо сказал: «Внука-то матери своей покажи. И мужа своего береги, повезло тебе с ним, Ланки».

— Батюшка, — вдруг всхлипнула Федосья. «Батюшка, милый мой…»

— Давай, — Тайбохтой чуть подтолкнул ее. «Вона, муж твой уж там, рядом с ним встань, и так и стой — до конца жизни вашей».

— Ну, все, — крикнул Волк с воды, — мало тут моря соленого, так еще все вокруг слезами залили.

— Бабы, — усмехнулся Гриша и похлопал Волка по плечу. «Давай друг, покажи им там, каковы парни московские-то».

— Не пропадем, — лениво ответил Волк и помахал рукой: «Тесть! — крикнул он усмешливо.

«Может, жену вам оттуда привезти?»

— Плывите уже, — ворчливо приказал Тайбохтой.

Когда парус пропал на горизонте, Василиса шмыгнула носом и сказала: «Пойду щи варить, хоть перед отъездом-то поедите вдоволь».

— Может, останетесь все же? — испытующе глянул Гриша на Тайбохтоя, когда мужчины шли к амбарам. «Вы же нам словно отец, сами знаете».

— Я вернусь, — пообещал князь. «Там, — он указал рукой на запад, — сделаю все, что надо, и вернусь. Все ж, сам понимаешь, то народ мой, не могу я его так бросать. Следующим летом ждите меня».

Труп зверя висел на стене пустого амбара. «Давай, — распорядился Тайбохтой, — ножи неси, и клещи. А то я Ланки клык отдал — то первый медведь мой был, я его тринадцати лет убил, а у меня с каждого первого зверя память есть, с этого — тоже надо».

Князь погладил полосатую шкуру и добавил: «А мех вам останется, на пол кинете, все зимой теплее будет».

Океан ревел внизу, под обрывом, бросаясь на каменистый берег тяжелыми, серыми валами.

Мужчина погладил смуглой ладонью робкую, нежную, зеленую траву, и, тяжело, со вздохом поднялся.

Лодки были вытащены на сушу, и вокруг них с клекотом вились тучи чаек. Мужчина — высокий, мощный, в парке из тюленьей кожи, и деревянной, остроконечной шапке, что прикрывала черные,