вообще ничего не держало. Нет, — он помолчал, — он уже четвертый месяц здесь, Ханука не за горами, пора нам решать что-то».

— А вы же с ним занимаетесь, рав Моше? — спросил его Хаим Виталь. «Как его успехи?».

Алших усмехнулся, и, сцепив пальцы, откинулся на спинку кресла. «Он, конечно, немного поздно начал, но ничего — молод, нагонит. Голова у него хорошая — сами же видели, за три месяца язык выучил, и довольно недурно».

— Да, — пробормотал Хаим Виталь, — этот человек все делает основательно, как я посмотрю.

Алших посмотрел на собравшихся. «Ну, если у кого-то есть возражения…»

Все молчали. Рав Моше поджал губы и сказал: «Тогда сходите за ним, пожалуйста».

— Авраам, — тронули его за плечо. Степан дочитал до конца параграфа, и, сделав пометку на листе бумаги, что лежал перед ним, — поднялся.

— Пойдемте, — сказал рав Виталь. «Мы бы хотели с вами еще немного поговорить».

Моше Алших посмотрел на стоящего перед ними человека и вдруг улыбнулся: «Авраам, вы ведь знаете, что мы, — как бы это сказать, — сейчас не в самом лучшем положении. Нас преследуют, изгоняют почти отовсюду, заставляют креститься…, Вы подумайте, — стоит ли вам становится частью такого народа».

— Не стоит, — согласился Степан. «Но не поэтому, рав Моше, а потому, что я еще не готов. Я очень многого не знаю, и вообще — хотел бы еще поучиться».

— Поучитесь, — ласково согласился Алших. «Вот поженитесь — и учитесь дальше. Я дам вам письмо к вашему наставнику в Амстердаме — все же вы, пока были здесь, уже основательно продвинулись».

Ворон побледнел. «Как это? Я думал, я теперь год, или два их, — он замялся, — не увижу».

— Ну, — заметил рав Виталь, — мы же не хотим, чтобы дочь росла без отца, Авраам. У нас и без того сирот хватает, упаси Господь, чтобы мы собственными руками разрушали то, что уже построено».

— Неправильно было построено, — глядя прямо ему в глаза, ответил Степан.

— Ну, так, теперь будет все, как нужно, — Алших поднялся и все остальные тоже встали.

Ворон слушал то, что ему говорили, и вдруг, повернув голову, в просвет между ставен, увидел, как освещает солнце долину — единственным, проникшим среди темных, уже почти зимних туч, лучом.

— Мама, — Эстер вдруг остановилась, держа в руках блюдо с мясом, — я уже ждать больше не могу.

— Да вон, идут они, — Фейге выглянула в окно. «Давай это сюда, и переоденься. Мирьям спит?».

— Да, — дочь покраснела. «В комнате у меня. Она поела, теперь только к ночи проснется, а там я ее покормлю».

— Ну, быстро, — прикрикнула на нее мать, — еще не хватало, чтобы он тебя сейчас увидел.

Эстер прошмыгнула в спальню, и, тихо закрыв дверь, натянула чистое платье, замотав волосы светлым платком.

Она наклонилась над спокойно дремлющей в колыбели дочкой и прошептала: «Все, милая, все. Отец твой с нами, и мы теперь будем вместе».

Фейге постучала, и, держа в руках зажженную свечу, сказала: «Пойдем, милая, отец тебя благословит».

Она была красивая — такая красивая, что у Степана перехватило дыхание, и, надевая ей на тонкий палец кольцо, произнося нужные слова, он закашлялся. Она стояла, склонив голову, прикрытую краем талита, и Ворон, глядя на огоньки свечей вокруг, на мерцающие вверху звезды, чувствуя ее легкое дыхание, вдруг улыбнулся.

— Ворон, — сказала она, когда все закончилось, когда дверь в их спальню закрылась, и он, застыв над колыбелью дочери, всматривался в ее лицо. «Ворон, я не верю…»

— Как она выросла, — пробормотал Степан. «Узнает меня?».

— Узнает, конечно, — Эстер поднялась на цыпочки и шепнула: «А ты веришь?».

— Нет, — сказал он, гладя ее по волосам — темным, падающим на плечи, высвобожденным из-под платка. «Я ведь думал, счастье мое, что теперь вас долго не увижу. Как я скучал, как скучал, — он зарылся лицом в теплые, пахнущие свежестью волосы и шепнул: «Пойдем».

Ее сердце билось рядом, совсем рядом и под его рукой она была вся — будто сделана Всевышним для него, только для него одного. «Я не могу, — сказал Степан, потом, уткнувшись ей в плечо, — я не могу без тебя. Никогда не смогу. Ты — мой дом».

Девочка проснулась на исходе ночи, и чуть потянувшись, зевнув, вдруг насторожилась. В комнате был другой запах, — она повела носом, — тот, что она уже знала, но другой. Она чуть поерзала в колыбели.

— Тихо, — Степан чуть приподнялся и остановил Эстер. «Лежи, счастье мое. Я сейчас ее принесу».

Дочь почувствовала знакомые, сильные руки, и, устроившись в них, сонно сказала: «Папа…»

Он подал Мирьям жене, и, обняв их обоих, ласково шепнул: «Вы спите. Я тут, я с вами, и так будет всегда».

Волк поднял на руки сына, и, посмеиваясь, сказал: «Ну что, Данило Михайлович, пойдем, посмотрим, какой корабль мы построили!»

— Большой! — весело сказал русоволосый, высокий мальчик. Михайло взглянул в глаза ребенка — голубовато-зеленые, ровно морская вода, что плескалась совсем рядом с ними, и серьезно согласился: «Большой».

Лесистые, еще зеленые холмы окружали уединенную бухту. Волк поставил сына на ноги и сказал: «Ну, давай сам, а то матушка тебя устала уже на спине носить». Данило опасливо потрогал ногой землю и посмотрел на отца — просительно.

— Нечего, — рассмеялся Волк.

Гриша вышел на палубу, и, отряхивая руки, сказал: «Ну что, коли местные правду говорят, то отсюда до тех островов на восходе недалеко совсем, с пути не собьетесь».

Шлюпка пахла свежим деревом и Волк, проведя ладонью по борту, восхищенно заметил:

«Ну, Григорий Никитич, не знал я, что еще и корабли умею строить».

— То жена твоя все, если б не рассказы ее, вряд ли мы бы такое сделали, — ответил Гриша.

«Местные же, сам видел, ихние лодки только для рыбалки и годятся».

— Думал я, — сказал Волк, сажая сына на плечи, — что в том озере рыбы много, а тут понял, Гриша, что и не знал, сколько на самом деле ее бывает.

Со склона холма доносился запах дыма. На расчищенном участке были видны очертания поля.

— Тайбохтой уж к вечеру вернуться должен, с юга, — озабоченно проговорил Григорий Никитич.

«Уж и не знаю, ежели мы сейчас посеем, — будем весной с урожаем-то, али нет. Не поймешь, какая тут зима».

— Мягкая зима, сам же видишь, океан рядом, и какой огромный, — уверил его Волк и крикнул двум женщинам, что пахали землю: «Что с обедом-то у нас?».

Федосья распрямилась и ответила: «Пошел бы, Михайло Данилович, и сам бы посмотрел, авось не сломаешься».

Волк усмехнулся и, пощекотав Данилку, сказал: «Строгая у нас матушка, понял?».

В большой, крепкой, избе вкусно пахло печеным мясом.

— Щей хочется, — тоскливо сказал Гриша, принимая от жены огромный ломоть оленины. «И хлеба вон, сколько не ели».

— Летом следующим поедите уже — Волк дал Данилке, что сидел у него на коленях, большую кость и велел: «Грызи, только осторожней».

— Я сам, — Никитка потянулся к отцовскому куску: «Дай мне!»