Дэниел зажег свечу и, распахнув ставни, устроился на подоконнике. Было еще темно, только на востоке, над морем, чуть виднелась слабая полоска рассвета. Где-то внизу скрипели колеса телеги — индейцы уже собирались на рынок.

«Ну как я могу спать, — вдруг подумал юноша, — если ее нет рядом? Господи, если бы я мог сейчас увезти Эухению! Капитан бы разрешил, он бы понял. А так, — он потер лицо руками, — надо еще расспросить ее про этот монастырь, она же говорила, что там уроки дает. Господи, — Дэниел вдруг застыл, — а если она решит, что все это было только ради того, чтобы пробраться туда…

— Нет, — он вспомнил разметавшиеся по ее плечам белокурые волосы, мягкие, розовые губы, и ее шепот: «Я совсем ничего не знаю…»

— Я тоже, — он целовал всю ее — от кончика крохотного, детского мизинца до темных, трепещущих ресниц, и потом, не в силах остановиться, еще раз повторил: «Я тоже ничего, не знаю, любимая. Будем, — Дэниел улыбнулся, — узнавать вместе».

Юноша вспомнил, как Эухения приникла к нему, и прошептала на ухо: «Я не боюсь, нет. С тобой я ничего не боюсь, любимый». Он кивнул, и потом, услышав ее слабый, сдавленный стон, прижался к ее губам, — так и не отрываясь от них, до конца, до того мгновения, пока она не сказала: «Господи, как же это, теперь…»

— Теперь это навсегда, — ответил Дэниел. Он поцеловал маленькую, с коричневыми сосками, нежную грудь, и рассмеялся: «Навсегда, моя Эухения, на всю нашу жизнь».

Он сел за стол, и, потянувшись за пером и бумагой, покачал головой: «Жалко, что я не умею так, как отец. Он хорошо переводит, конечно. Но все равно — Дэниел погрыз перо, — я хочу, чтобы Эухения это услышала. Хоть пусть как».

Юноша написал, — по памяти, — тот сонет Филипа Сидни, что читал ему отец, и, медленно проговорил:

— Да, — сказал Дэниел, придвигая к себе чернильницу, — да, именно так!

Он задремал, уронив голову на стол, уже, когда над гаванью сияло высокое, полуденное солнце. Дэниел все-таки заставил себя переписать сонет начисто, и, прочитав перевод еще раз, хмыкнул: «Сэру Филипу, да хранит Господь его душу, наверно, не понравилось бы. Ну, уж как смог».

Дэниел решительно написал сверху: «Тебе, любимая, навсегда», и, добравшись до кровати, сразу заснул.

— Когда мы обвенчаемся, — смешливо сказал Дэниел, устраивая Эухению рядом, на боку, — у нас будет очень большая кровать, понятно? А то с этой, — он стал целовать нежные плечи, — я все время боюсь упасть. Вот, — он на мгновение прервался, — послушай, я тебе стихи принес.

— Но это так прекрасно, — сказала она потом, тихо, повернувшись к нему, приподнявшись на локте. «Так прекрасно, Дэниел, спасибо тебе».

— Это наш поэт, английский, сэр Филип Сидни, он умер уже, давно. Я просто на испанский язык перевел, — он зарылся лицом в распущенные волосы. «Сам бы я так никогда не написал, понятное дело. Мои родители очень любят поэзию».

— А что у тебя за семья? — Эухения устроилась у него на груди и вдруг рассмеялась: «Про мою семью ты все уже знаешь».

Он сглотнул и проговорил: «Капитан Кроу — кузен мой матери, дальний. Я, правда, никогда в жизни его не видел. А меня зовут Вулф, Дэниел Вулф. Вот. Дальше говорить?»

Эухения кивнула, и потом, вскинув серьезные, карие глаза, спросила: «Ты будешь ходить в море, да?».

— Буду, — Дэниел погладил стройное бедро и повел пальцы дальше, туда, где все было горячим и сладким. «Как мед, — подумал он, — Господи, как же я ее люблю».

— Но недалеко, — он поцеловал сначала левый, а потом — правый глаз, и Эухения счастливо засмеялась. «Недалеко и ненадолго, потому что не хочу уезжать от вас, понятно?».

Женщина покраснела, и вдруг сказала: «Давай я тебе о монастыре расскажу, может быть, там твоя сестра».

— Давай, — согласился Дэниел, и, взяв ее пальцы, улыбнувшись, заметил: «Только сначала иди-ка сюда, а то я так долго не смогу, потрогай».

Эухения устроилась сверху, и юноша чуть не застонал — внутри она была как самый гладкий, самый мягкий, раскаленный шелк. Белокурые волосы упали ей на грудь, и Дэниел, поцеловав локон, отодвинув его, взял губами маленький сосок. «Я люблю тебя, — шепнул он, и Эухения, откинувшись назад, сказала, тяжело дыша: «Я тоже, слышишь, я тоже, Дэниел!»

Как и всегда, ему снился тот бой. Проклятая «Независимость», стоя прямо на его прицеле, расстреливала крепость. «Я этого капитана Кроу заставлю собственные кишки жрать, — процедил дон Эрнандо, наводя пушку на английский корабль. Он не успел выстрелить — ядро, обрушив камни, застряло в стене и комендант, увидев, как расплывается под его искалеченной ногой лужа крови, — потерял сознание.

Дон Эрнандо открыл глаза, и, пошарив рукой по кровати, нашел ром. Во фляге оставалось совсем мало, и он, выругавшись, потянулся за костылем, — на кухне стоял целый бочонок.

«Нацежу и унесу сюда, — подумал дон Эрнандо. «Эухению будить не след — опять начнет плакать, и просить меня не пить. Что она понимает, девчонка!».

Он с трудом встал, и, прислушавшись, замер — откуда-то доносился шум. Дон Эрнандо взял заряженный пистолет, и, выругавшись сквозь зубы, толкнул дверь. Он осмотрелся — комната Эухении была закрыта. Подойдя ближе, дон Эрнандо услышал низкий, приглушенный женский стон. Кровать скрипела, и он, рванув ручку двери, встав на пороге, увидел белокурые волосы дочери, рассыпавшиеся по обнаженной спине.

— Шлюха! — зарычал отец и, подняв пистолет, выстрелил.

Дэниел успел рвануть Эухению вниз, и, удерживая ее одной рукой, почувствовал запах пороха — пуля, пролетев рядом с виском женщины, застряла в спинке кровати. «Не двигайся, — велел он Эухении, и, мгновенно найдя свой пистолет, прицелился. Было темно, но Дэниел услышал звук выстрела и потом, — крик человека.

— Папа! — Эухения вырвалась и, как была, обнаженная, бросилась к отцу.

Дон Эрнандо зажимал рукой рану на боку. Эухения посмотрела на льющуюся кровь и прошептала: «Папа!».

Дон Эрнандо хлестнул ее по лицу, разбив губы, и, накрутив волосы на руку, процедил: «Сдохнешь в монастыре, развратница». Дочь зарыдала, и отец, отшвырнув ее, опять поднял пистолет.

Дэниел еще успел подумать: «Здесь невысоко, я выпрыгну, и потом вернусь за ней», а потом он, выбираясь на улицу, почувствовал напоследок боль в плече — острую, резкую.

Дон Эрнандо посмотрел на забившуюся в угол дочь, и, ощупав рану, — пуля этого мерзавца только сорвала кожу, — занес над ее головой костыль.