начало, в конце это уже не так интересно. Но, — женщина рассмеялась, — нас в конце ждет ванильный крем, по парижскому рецепту».

Она ушла, чуть покачивая стройными бедрами, и один из чиновников шепотом сказал соседу: «И что она в нем нашла? Сухарь и зануда, да еще и старше ее раза в два».

Полли осторожно нажала на ручку двери, и зашла в опочивальню. Фрэнсис стоял у окна, глядя на серебристую ленту Тибра.

— Надо идти, — неслышно сказала женщина. «Они все там, уже начинается».

Муж обернулся, и Полли отступила, испугавшись — она никогда не видела его плачущим.

— Я не могу, — тихо ответил Фрэнсис. «Когда он и наш общий знакомый приехали сюда, спасать твоего отца из замка Святого Ангела, мы с ним встретились как раз здесь, на Площади Цветов. Я повел его, — Фрэнсис мимолетно улыбнулся, — к Констанце. Мы еще ей фиалок купили по дороге. Я не могу, Полина».

Полли подошла, и, обняв его, целуя уже седоватый висок, попросила: «Пожалуйста, милый.

Так надо. Я ведь тоже — смотрю туда и вижу его дочь. Пожалуйста».

— Сейчас, — он помолчал, взяв ее за руку, и Полли, наклонившись, прижалась губами к его пальцам — с въевшимися пятнами от чернил.

— Я принесу тебе умыться, и пойдем, — вздохнула женщина, и Фрэнсис, на мгновение, застыв, — на площади уже читали приговор, — ответил: «Спасибо, любимая».

Джордано почувствовал, как врезается в тело мокрая веревка, и, опустив голову вниз, увидел, что дрова уже занялись — быстрым, веселым огнем.

«Какое солнце, — подумал он. «Да, тогда ведь тоже был ясный день, мы еще фиалок купили, тут, где-то. Сейчас лотков нет, день не рыночный, да и вон — народу сколько, вся площадь забита. Интересно, зачем они поверх веревки еще и цепь примотали — боятся, что сбегу, наверное».

Он невольно улыбнулся и ощутил боль — сначала слабую, а потом все более сильную. Отец Джованни, что сидел среди инквизиторов, смотрел прямо на него, и Джордано вдруг подумал: «Какие глаза у него, как будто его самого сейчас жгут».

Он заставил себя терпеть, и, вскинув взгляд, ощутив на лице тепло полуденного солнца, вспомнил, как показывал Констанце вечернее небо. «Когда-нибудь мы будем больше знать о небесных телах, — он глубоко, мучительно вздохнул, хотя сквозь забитый тряпками рот, это было трудно сделать, — и вернулся к своей мысли. — Да, отец Джованни мне рассказывал про это новое изобретение — подзорную трубу. Если бы у меня было время, как следует, заняться оптикой… Я написал девочке — у нее хорошая голова, моя дочь, пусть продолжает мое дело. С математикой у нее отлично, Филиппо тоже быстро все схватывал. А Филиппо был похож на Констанцу, светловолосый, и глаза у него были голубые. Девочка в меня, конечно».

Огонь уже пылал, цепь раскалилась до красноты, и Джордано, закрыв глаза, увидел ее. «Где же это было? Да, как раз, когда мы шли отсюда в Германию, под Авиньоном где-то, уже весной. Она вдруг сказала: «Подожди», сбросила туфли и побежала прямо в поле. Цвела лаванда, и она стояла там, распустив косы, в этом ее сером платьице. Я тогда взял ее на руки, и она сказала: «Господи, Джордано, счастливей меня никого на свете нет».

Констанца была рядом — он увидел ее серовато-голубые, прозрачные, глаза. Она наклонилась, и, поцеловав его, сказала: «Отдохни, любимый, ты же устал». У нее было мягкое, прохладное плечо и Джордано, вдыхая запах ее волос, еще успел обнять ее — и, закрыв глаза, погрузился в сон.

— Жаль, что ему так и не вынули кляп, — сказал синьор Алессандро, облизывая пальцы. «Мне нравится, когда они просят пощады. Очень вкусный крем, синьора Полина, вы должны дать моей жене рецепт».

— Непременно, — улыбнулась женщина.

Серые глаза Франческо блеснули сталью и он заметил: «С кляпом лучше, синьор Алессандро, тогда они не выкрикивают всякие ереси, все же тут простонародье, не след, чтобы они это слушали. Ну, что, господа, — он обернулся к гостям, — раз его Святейшество разрешил нам кофе, то синьора Полина сейчас его сварит, а я открою бутылку граппы.

— Конечно, — Полина стояла у перил балкона, вглядываясь в инквизиторов, которые поднимались со своих мест. Высокий, очень красивый священник, с простым медным крестиком на шее, внезапно вскинул глаза, и посмотрел на нее.

«Какое лицо знакомое, — подумал Джованни. «На кого-то она похожа, не могу понять — на кого. Все же ужасная эта манера — наслаждаться видом смерти, совсем как в языческом Риме. Господи, да настанет ли то время, когда человечество откажется от казней?»

— Ну что, — один из кардиналов похлопал его по плечу, — все прошло прекрасно, святой отец.

Не зря его Святейшество считает вас отличным организатором, надеюсь, что и в Гоа с вашим приездом все обустроится так, как надо.

— Я просто выполняю свой долг, — улыбнулся Джованни, посмотрев на обугленный, скорчившийся у столба труп.

Джованни оперся о перила моста и взглянул на крыши родного города. «Жалко будет уезжать, — подумал он. «И вообще, мне скоро шестьдесят, пора уже с этим заканчивать. Как раз в Гоа все Хосе и расскажу — он уже большой мальчик, поймет. Там море, джунгли — легко будет придумать, как исчезнуть. И все. Осяду где-нибудь в Англии, в деревне, Хосе пусть будет хирургом, женится, внуки у меня появятся — хоть приемные, но все равно. А я буду читать, и возиться в огороде — как тогда, в монастыре».

— Закат сегодня красивый, — раздался сзади тихий, знакомый голос.

Джованни, с высоты своего роста увидел седину в белокурых волосах и вдруг спросил: «Вам сколько лет, синьор Франческо?».

— Сорок четыре, — вздохнул тот.

— Да, — святой отец помолчал. «Знаете, — он улыбнулся, — если бы я не был тем, кто я есть, и был бы я женат — я сегодня бы свою жену из постели не выпускал. Хочется…, - он осекся.

— Жизни, да, — Франческо принял письмо и, повертев его, проговорил: «Все будет в порядке.

Пепел мы тоже соберем. Вы когда в Чивитавеккью?»

— Послезавтра, — Испанец сцепил пальцы. «Оттуда в Кадис, и — в Индию. Про человека там я понял, встречусь с ним».

— С ней, — поправил его Франческо.

Испанец усмехнулся. «Не то, чтобы мне это было важно. Вы вот что, передайте там, куда надо — из Гоа я исчезну. Ну, там, несчастный случай, сами понимаете. Куда в Лондоне приходить, — я знаю, появлюсь там. Рано или поздно, — добавил священник.

— Жаль, — вздохнул его собеседник.

— Доживете до моих лет, — сварливо ответил Испанец, — поймете. Все, — он протянул руку, — берегите себя тут, не лезьте, как говорится, на рожон.

Мужчины рассмеялись и Франческо попросил: «Благословите меня на прощанье, а? Был бы я католиком — не желал бы лучшего пастыря».

— Был бы я католиком, — улыбнулся святой отец, — тоже. Ну да ладно, — он чуть подтолкнул Франческо, — иди, мальчик, и помни, что сказано: «Выбери жизнь, дабы продлились дни твои на земле».

На Площадь Цветов уже спускалась ночь, когда охранник, стоявший у цепей, ограждавших столб, обернулся — какая-то невидная бабенка, в простеньком платье и чепце дергала его за рукав камзола.

— Чего тебе? — лениво спросил он.

— Дитя животом мается, — грустно сказала женщина, с резким акцентом простолюдинки.

«Говорят, если в питье пепел этот, — она кивнула на столб, — добавить, так лучше станет.

Пусти, а? — охранник принял серебряную монетку и зевнул: «Ну, давай быстро, чтобы не увидел тебя никто».

Женщина достала холщовый мешочек, и, взглянув в черное, изуродованное огнем до неузнаваемости лицо, перекрестившись, стала зачерпывать ладонью тяжелые, серые хлопья.

Дома Полли долго оттирала руки, — миндальным мылом, что дядя привез из Флоренции, и, переодевшись, постучала в опочивальню.