Хорошо было сидеть за компьютером, глядеть сверху на белую равнину, осененную крестом, что поднимали год назад, не без проколов. Господи, вон они идут… их снова восемь. Тащат какой-то пулемет… и где только откопали. Где, где… сказали б мы тебе, дуре. Просто серебристые нашли памятник красному пулеметчику. Сам он уйти с поста отказался, а пулемет реквизировали и на всякий случай поставили возле выморочной федотовской избы.

Продюсер сказал – самое оно – и весь этот тихий ужас запустил в производство. Трое счастливчиков увеялись на Майорку, прихватив с собой Ивана. Увидит ли его еще город Ковров – большой вопрос. Для сюжета лучше, чтоб увидел, но ведь есть же у него свобода воли. Ну и как они там разбирались – Иван, Семен и Дуня? очень просто. Семен позволил Ивану пожать плоды успеха, тот милостиво согласился. Иван, это я, я поняла, какой ты талантливый… вызвала Семена, чтоб издали посмотрел на восстановленье храма, водруженье креста. Мы поехали выбивать деньги на фильм… я тебе заранее не хотела говорить… не знала, выйдет ли. Потом он приехал взглянуть вблизи… на тебя, твой музей… я так хлопотала о его открытии! тогда уже начала писать сценарий о тебе… правда! Эк здорова врать женщина… ну да что с нее взять… горбатого могила правит.

Фильм вышел на экран в марте. ФСБ устроила закрытый просмотр и постановила: брать их, пока не поздно. Сегодня на вертолетах летают, завтра атомную бомбу сбросят. Ах, какой синий снег лежал под березой подле федотовской избенки… как галдели озябшие грачи! Василий Раменков, дневальный, надел валенки поверх холодных гипсовых сапог, принес с мороза охапку дров. Долго глядел в огонь, силясь вспомнить материны кринки. В оконце мелькнуло: двое перебегали от баньки к калитке. Уже не до валенок… выскочил, залег в сугроб к пулемету. Разбуженные стрельбой, выбежали неодетые, вооруженные до зубов дружки. Пули дырявили их рубахи, но не более того. Нападавшие отступали мелкими перебежками. Примчался Федор Стратилатов – где стрельба, там и он. Сидел задумавшись, потом сказал: «От смерти можно долго бегать, как раз всю жизнь… вы умудрились даже дольше. Я так не хочу… если меня схоронят – пусть могила будет крепка». И уехал по- правдашному на Карельский перешеек, скелеты откапывать. А фильм не имел кассового успеха. На него пускали даром ветеранов войны и членов их семей. Видно, реклама прошла рановато – перестарались, успели надоесть. Или что, или еще что.

Иван явился в Ковров-Самолетов, не стяжав тех лавров, на какие надеялся. Его, непрофессионала, кинули и с деньгами. Пиарили-пиарили, осыпали авансами, знакомили с нужными людьми, а договора не заключили. Теперь дали так, на полгода жизни. Дескать, не приносит прибыли. Нужные люди оказались совершенно недоступными. Отец объявил себя фермером, взял ссуду и уехал за Воронеж – теперь его не воротишь. Мать получила развод, вышла за бизнесмена, отгородилась высоким забором. Да от нее и раньше толку не было. Дуня нашла работу в Германии, надолго ли – неизвестно. Иван пожил в Москве у какой-то немолодой поклонницы, та его вконец достала. Вернулся в гордом одиночестве, поселился у женщины, что поначалу приютила его в Коврове-Самолетове. Звали Зиной, недавно устроилась судомойкой под начало Настасьи Микуличны. Олег Старчеусов, встретив Ивана на улице, демонстративно не узнал. Прежнее предложенье вернуться на завод повисло без подтвержденья. Сидел, понурившись, у Настасьи – Зина вынесла ему с кухни тарелку фасолевого супа. И тут ввалился кто? Федор Стратилатов. Да полно тебе, Ваня… подумаешь… было и сплыло. Я вот вместо тебя по-настоящему троих солдат похоронил… и-ден-ти-фицировал! Всё без вранья… дочь нашлась, семидесяти лет… за отца три тыщи в военкомате получила. Не смейся, Ваня… нехорошо. С кухни вышли Настасья с Зиной и любовно глядели в четыре глаза. Ты вот что, Иван… я тебе разве когда давал пропасть? кто где, а я в Коврове… ну бывает, уехал… так ведь вернусь же… Настасья здесь. Бог не выдаст – свинья не съест. Вон, девятое мая на носу.

Гасла вечерняя зорька, вокруг федотовской развалюшки было сплошное благорастворенье воздухов. «Огород не копаете? – спросил Федор Стратилатов. – Ай воровать сподручней?» – «Да так, – вздохнул Олег Феофанов, – с завтрашним днем сплошная неразбериха». – «Это ты про девятое мая?» – «И про него тоже… хотим пойти постоять на постаменте… не знаем, вернемся ли… чего боимся? На войне только глупый не боится». Помолчали. «Нет, я, пожалуй, не боюсь, – отзвался с опозданьем Федор Стратилатов, – я, должно быть, глупый. Постелите мне… завтра разведу вас по постам, а там посмотрим.

С утра пораньше город Ковров-Самолетов забегал, засуетился. Солнышко только вставало. Наш-то Федор… Федор Стратилатов! неизвестных солдат на мотоцикле по местам развозит… ей- богу… уж троих отвез. Да ну! А поди сама погляди. Поглядела – ахти мне! И скорей с тюльпанами на рынок, да повыше цену. Зина растолкала Ивана. Галифе на задницу, ноги в сапоги, и на весь день – мели, Емеля.

И цветочки клали, и речи говорили, и молебен служили, и чего только не делали, а на ночь приставили к каждому памятнику охрану, дабы не допустить оскверненья. Ночь пришла и отчетливая и таинственная – как раз для звездочетов. Федор Стратилатов сидел у подножья памятника Федору Кабанову. Звал, бранился – тот не слышал. Пытался разбить большим гаечным ключом цемент около сапога с застежками. Тут и выскочил из кустов ошалевший от такой удачи Иван Оголтелов… застал осквернителя на месте преступленья! Бросился сзади, выхватил из рук его гаечный ключ и со всей силою ненависти стукнул по кумполу… злодей упал лицом вниз, а Иван уж звонил по мобильному в милицию. Доколе не приехали, не понял, кого убил.

У нас в городе Коврове-Самолетове тишь да гладь да Божья благодать. Все памятники неизвестным героям Великой Отечественной войны на месте, у каждого свои цветочки. Иван Оголтелов заведует музеем боевой славы и ведет в школе патриотический кружок – присяжные оправдали его. Вот с Федором Стратилатовым неясность. Могилка его вроде бы в порядке – Настасья следит. А самого его видели… шел, золотые волосы как нимб. Ведь обещал – моя де могила будет крепка… обманул, сволочь.

Символ советского андеграунда: котельная. Маленькая, на микрорайон – условное административное деленье шестидесятых. Двухсветный зал с внутренней галерейкой. Облокотясь на перила, распутываешь взглядом сплетенье труб. Ликующие возгласы иных труб доносятся снизу. Музыканты все как один в тельняшках, стирать которые поздно и бесполезно. Тела людей, их белье перешли в режим самоочищенья. Новая грязь не пристает, старая, подсохнув, отпадает, отшелушивается. Кайф от музыки частично подавляет алкогольную зависимость – достигается приемлемый баланс. Своя своих до конца познаша: если кто кого приведет, тот не настучит и не наскучит. Работают якобы посменно – на самом деле днюют и ночуют здесь. Идти некуда: окружающая действительность на несколько поколений облажалась и осрамилась. Тут тебе и Крым и рым. В темноте лишь выйдут постоят руки в брюки. Во он окна светятся там, в мансарде. Не теперешняя мансарда с окнами в зеленой почти отвесно обрубленной металлочерепичной крыше. И не надстроенная по нахалке поверх сталинского кирпичного дома, отчего, глядишь, пошли трещины в стенах квартир. На окраине, в северном предместье, странный четырехэтажный дом с аркой – похоже, строили пленные немцы. Мансарда длинная, и долог путь в нее – без лифта. В разные годы она таила разную жизнь, но всегда числилась мастерской, предоставляемой союзом художников его членам. Котельная шлет мансарде сообщенья точечным фонариком-указкой. Стихия огня – стихии воздуха. Саламандра, пылай – ты, Сильфида, летай. Муза – музе, богема богеме. Нет ответа… глухо, как в танке.

Авангардизм стал обыденностью, соцреализм вошел в моду на западе – художнички поразъехались. Осталась длинная анфилада комнат, большей частью не отапливаемых, по которым вышагивал точно аршин проглотивший, нервный артистичный старик. Умел служить всем музам понемножку и ладить с любыми властями. Висели картины – все евойные, не очень профессиональные, зато сам смотрелся весьма и весьма, а для ЖЭКа все вместе выглядело внушительно. Так и тянулось, по привычному нашему беспорядку. Время от времени появлялась какая-то комиссия и снова выкатывалась подобно волне. Кто-то отлучился за границу не навсегда, и для довершенья злого дела выселения требовалось его присутствие, а налицо было сплошное отсутствие. Кто- то, живучи в Израиле, внес арендную плату за несколько лет вперед. Одним словом, дело запутанное, беспрецедентное, и старик обаятельный, так что. Жил он тут давно, оставив свою однокомнатную квартиру молодой жене. Брак сам собой позабылся с обеих сторон, хоть развода и не было. В мастерской же все удобства, мойся – не хочу (не как в котельной)… и друзья, и праздники, и призраки. Вообще говоря, прошло время и джазовых, и рок-котельных, а тут, глядишь, уцелела. Везде наняли в истопники трезвых низкооплачиваемых узбеков, здесь – нет. Пережиток поглядывал на пережиток, подмигивал ему фонариком, потирая картинный фонарь под глазом. Крутые оценивали с улицы общую стоимость мансардной жилплощади, щелкали белоснежными керамическими зубами.

Сколько на свете разных музык! Старик играет на рояле импровизации в духе Дебюсси. Как он только его, рояль, сюда втащил. В котельной солирует на саксофоне Глеб Поймин. Это который художник? ну и что, старик Виталь Юрьич тоже. Оба посредственные живописцы, и музыканты не первоклассные. Как говорится, лишь бы человек был хороший. А Глебова однокомнатная квартира на Новослободской? уплыла. Когда его не по делу упрятали в Ганнушкина – а я здоров, и ты напрасно меня в болезни обвиняешь, – явилась не запылилась бывшая жена: