чтобы мы успели на полигоне «Близна» снять с ракет все ценное оборудование, принять самолет, погрузить на него приборы и раненых… Ты, Виктор Сергеевич, — повернулся он к Хвату, — сегодня же ночью с ротой Бейсамбаева и всем хозяйством уйдешь в Чехословакию… Это приказ. На границе встретишься с чешскими партизанами отряда имени Яна Жижки. Они помогут тебе. Маршрут согласован. Мы пойдем следом. Вопросы есть?
Алиев спросил неожиданно:
— Как будет «степь» по-немецки?
— Степпе, — ответил Радкевич.
— Почти как по-русски. Я все думаю — где у них степи в Германии, где искать этот лагерь смертников?
— Найдем, Гасан…
— А «пустыня» как?
— Оде, — сказал Радкевич.
— Вюст, — добавил Млынский. — Постой-постой… Ах ты умница, Гасан! Дай-ка я тебя расцелую!..
— Ну-ну, что ты вдруг?
— Смотри! — Млынский достал из кармана картонку. — Это принесла из Кракова Ванда.
— Так, — сказал Алиев и прочитал: — «Объект «Хайделагер» находится северо-восточнее Дембицы. Это крупный аэродром с подземными ангарами и складами горючего. Кюнль прибыл в Краков…»
— Ты сюда смотри, — показал на карте Млынский. — «Хайделагер». «Хайде» по-немецки «луг», «пустошь», а молено перевести и как «степь». «Хайделагер» — «степной лагерь». Это то, что нам нужно, Гасан! Вот где они готовят смертников. Ну, Радкевич, задача наша осложняется. Взвода минеров тебе маловато будет, я думаю…
Вечер. В ресторане отеля «Монополь» полно посетителей: офицеры, чиновники генерал- губернаторства, женщины. Шумно. Накурено. Шторы на окнах плотно задернуты.
На небольшой эстраде танцевальная пара в испанских костюмах исполняет хабанеру.
Официант, высоко поднимая над головой поднос с бутылками, ловко пробирается между тесно составленными столиками.
Карасев и Гелена сидят у окна. Гелена в смело декольтированном платье, курит, качая ножкой в открытой туфельке… Около них остановились два офицера-танкиста, по виду — недавно с фронта, оба с рыцарскими крестами.
— Разрешите, капитан? — обращается один из них к Карасеву.
— Прошу прощения, господа! — Карасев встает. — Места зарезервированы службой безопасности…
— Идем, Генрих, — говорит брезгливо первый офицер, — здесь все зарезервировано тыловыми крысами…
Офицеры отходят.
— Кюнль не выходил из отеля? — спросил тихо Карасев.
— Нет-нет. Я весь вечер болтала в холле с этим болваном Зохбахом. Потом пришел Шумский…
Танцевальную пару на эстраде сменил красноносый клоун с пилой, на которой он, поломавшись, заиграл сентиментальный вальсик. И в это время в зал входит Кюнль. Окинув взглядом переполненный зал и заметив свободные места, нерешительно приближается к столику Гелены.
— Добрый вечер, — склоняет он голову с аккуратным пробором. — Простите, я вам не помешаю?
— Нет. Ради бога… — отвечает Гелена.
— Благодарю. Зигфрид Кюнль. Инженер, — представляется он.
— Эрнст Деннерт, — поднимается и щелкает каблуками Карасев. — Фрейлейн Гелена.
Кюнль садится за столик.
— Давно из Берлина? — спрашивает Карасев.
— Только сегодня. Как вы догадались?
— Когда я слышу родной говорок…
— Так вы берлинец? — улыбается Кюнль. — Рад встретить здесь земляка. А фрейлейн Гелена?..
— Гелена родилась здесь, в Кракове. Отец — немец, мать — полька, — говорит Карасев.
— A-а, так вот откуда в вас это… необычное очарование, — улыбается Кюнль, не отрывая глаз от Гелены.
— Благодарю. Слышишь, Эрнст? От тебя никогда не дождешься ничего подобного…
— Что с меня возьмешь? Грубый солдат, — вздыхает Карасев. — Вы раньше бывали в Кракове?
— Нет. Никого не знаю и рад знакомству с вами…
— Уютный городок. Но теперь здесь не так: фронт слишком близко…
Кюнль только кивает в ответ.
Клоун со своей пилой наконец-то убрался с эстрады. Раздаются жидкие аплодисменты, которые неожиданно переходят в овацию. К удивлению Кюнля, на эстраду выходит Гелена.
Кюнль слушает песню, не отрывая глаз от певицы. Словно почувствовав его взгляд, она улыбается в ответ.
Карасев внимательно смотрит на ключ от номера, лежащий на столике…
Млынский и Ерофеев одни в пещере. Сержант молча и насупившись собирает вещи.
Млынский надевает поверх гимнастерки телогрейку, опоясывается ремнем. С усмешкой смотрит на Ерофеева, которому никак не удается запихнуть в мешок сапоги.
— Ну что ты волком глядишь? Не влезают сапоги — выбрось.
— Да бог с ними, с вашими сапогами, — сказал Ерофеев, в сердцах бросив незавязанный мешок. — Сапоги… Вы людей в упор перестали замечать…
— Это ты о чем?
— А вы сами не видите, что ли? У докторши скоро живот на нос полезет, а вы ее по лесам да горам таскаете…
— Что? Ты что говоришь?
— А то и говорю, что за большими делами не видите ничего вокруг! Ну какими еще словами-то втолковать: беременна Ирина-то, ребенок у нее скоро будет…
— Ерофеич… — Млынский, растерянно улыбаясь, опускается на топчан. — Ерофеич… Ах я старый дурак… А что же вы все молчали? Что же она не сказала?
— А гордость у бабы есть? Кто она вам? Вы подумали? Если жена — так нужно оформить как полагается… Убьют вас, не приведи господи, — она с дитем останется. Кто? Ни вдова, ни… На Большую землю отправлять ее надо.
— Прав ты, Ерофеич, прав во всем! — сказал Млынский. — Спасибо…
В вечернем сумраке шевелился лагерь: люди строились, слышались приглушенные слова команд, скрип тележных колес, топот сапог и лошадиных копыт, бряцанье оружия, тихая ругань…
Санчасть сворачивала палатки. Раненых грузили на подводы. Ирина Петровна, спокойно и деловито переходя от подводы к подводе, справлялась о самочувствии раненых, поправляла повязки.
Где-то за деревьями перед построенными бойцами выступал Алиев. Речь его едва долетала сюда, к санчасти, обрывками фраз:
— Товарищи… За независимость нашей Родины… Свободу народам Европы… Уничтожить фашистского зверя в его собственной берлоге…
Млынский из-за ствола дерева долго наблюдал за Ириной Петровной. Потом окликнул:
— Ирина!
Та вздрогнула, обернулась, торопливо запахнула расстегнутую шинель.
— Иван Петрович! Ваня! Родной… Как же так? Мы уходим, а ты остаешься?
— Ирина…
