людей около Ходорковского было больше, чем нас трое. В разное время по-разному. И пять, и семь. И в каждый момент принятия каких-то инвестиционных решений кто-то отваливался. Никто не прибавлялся. При этом, заметь, никогда не было никаких разговоров: вот это моя доля, а вот это моя. Мы работаем вместе, и вот это наш результат. Что значит «наш»? А черт его знает. Мы даже не понимали тогда, что об этом нужно договориться. И нас это сильно не гнуло. И на самом деле мы тоже были готовы к тому, что это ненадолго, что вот сейчас придет советская власть и все прихлопнет. А Ходорковский… Я думал, что он такой мечтатель. Он все время замахивался куда-то… Только где-то освоимся, только нам стало комфортно, только начинали понимать, зачем мы здесь и что делать дальше, — и тут он: все бросаем, пошли дальше. Куда? Почему? Нет, фигня, все бросай, пошли дальше. И так это с определенной периодичностью происходило. Сделали банк, только разобрались и поняли, как с этим надо обращаться (а это произошло совсем не сразу), как началась приватизация. Все! Бросаем банк пошли в приватизацию, пошли предприятия покупать. Какие предприятия? Что мы с этим будем дальше делать? Хрен с ним, что это денег стоит. Ладно, наплевать на деньги — бог дал, бог взял. Что делать-то с этим дальше? А здесь все налажено, присижено, притоптано. Ну куда, зачем? Нет, все, пошли дальше. И шли. Нам было наплевать — мы не боялись потерять заработанное. Почему не боялись? Черт его знает. Мы готовы были рисковать всем. Ходорковский же всегда рисковал всем. В плане денег. Всегда и всем. В его идеи никто особо не верил. Но, во-первых, мы не верили и в предыдущие его идеи, а они тем не менее работали. А во вторых, мы говорили: «Ну хорошо, если что-то окажется не так, ну потеряем мы, ну начнем сначала. И гори оно…» Нам драйв был дороже этих денег. А Миша был совершенно неотъемлемой и важной частью этого драйва. И у нас всегда было ощущение прикрытой спины. У каждого были качества, которые другие признавали и уважали. Мы никогда внутри себя не ждали удара в спину.
Владимир Дубов: Ходорковский вдруг говорит: «Поехали обедать». Мы поехали. Был такой ресторан «Тренмос» на Комсомольском проспекте. Дорогой ресторан-то. Странно, думаю. Ходорковский был известным жмотом. Никто из нас не шиковал. Мы не привыкли к таким местам. Он сказал, что структуру надо будет делать частной, и делать мы ее будем на некий состав лиц. Я сказал, что всей душой «за», меня это только радует. Но я четко понимал внутри себя: что если ты не будешь соответствовать, то никакие проценты и доли и права не защитят. И это чувство, наверное, у меня не ушло до конца. Не могу сказать, что наступил такой период, когда кто-то мог расслабиться, сказать себе: все, я сделал достаточно. Из людей, которые работали дольше, чем я, была Таня Анисимова, был Монахов, Юра Мицкевич. Эти люди туда не вошли. Вошли те, кого ты знаешь. Он выбрал по какому-то ему понятному принципу.
Банк был зарегистрирован 29 декабря 1988 года. К марту 1989-го Ходорковский перемещает центр всей работы именно в банк. К этому моменту в команде — Невзлин, Брудно, Дубов. Я имею в виду из тех, кто останется и продолжит с Ходорковским путь до конца. Очевидно, что одним из существенных факторов, которые объединили этих и вправду довольно разных людей, было отношение к деньгам. К деньгам в бизнесе. К деньгам «на жизнь». Много лет спустя, в июне 2005 года, во время интервью с Ходорковским для «Коммерсанта», я упомянула одного своего очень состоятельного приятеля, который говорил, что деньги уже не имеют для него значения. Ходорковский тогда мне сказал: «Мы как-то с Леонидом Невзлиным определили: у нас есть личные деньги, в отношении которых мы полностью удовлетворены. И с этой точки зрения они не играют никакой роли. И есть деньги для игры, инструмент. Этот инструмент как патроны для военных — только подноси[33]». Это говорил уже миллиардер Ходорковский. Но тогда, к началу 1990-х, они заработали свои первые большие по тем временам деньги. Молодые же, в общем, советские ребята вдруг стали богатыми. Ну, или им казалось, что они стали богатыми. Невзлин рассказывал мне, что впервые почувствовал себя богатым как раз в те годы — 1989– 1990-й. Когда получил автомобильные права и мог поехать в Южный порт, где торговали машинами, и сделать то, о чем его отец мог только мечтать, — купить практически любую машину, даже «Волгу». Потом наступил момент, когда у него появилась первая иномарка — Volvo. Потом он купил свою первую квартиру. Уезжали евреи и очень дешево продавали квартиры, предпочитая увезти хотя бы несколько тысяч долларов наличными, чем ничего. Если бы они знали, сколько эта квартира на Ленинском, которую тогда купил Невзлин, будет стоить буквально через несколько лет!
Владимир Дубов заплатил за первую купленную квартиру $5000 в 1991 году. При этом он взял в МЕНАТЕПе кредит, который, как он признается, ему через несколько лет, когда эти деньги уже перестали быть существенными для группы, простили. На момент покупки квартиры его зарплата в МЕНАТЕПе была $500, при уровне доходов его подразделения 200 млн рублей с лишним. Официальный курс доллара на 1991 год был 1,8 рубля за доллар, неофициальный — порядка 10–30. Пока он искал себе подходящую квартиру, ему предложили трехкомнатную квартиру на проспекте Мира за 40 000 рублей. Он рассказал об этом Ходорковскому. И Ходорковский сказал, что купит эту квартиру, потому что обещал первой жене, что купит ей квартиру на проспекте Мира, вспоминает Дубов. Много лет спустя Ходорковский скажет в интервью мне: «Я на первые заработанные крупные деньги купил трехкомнатную квартиру и никогда уже в ней не появлялся. Туда переехала моя бывшая жена».
А Ходорковский с Инной и Невзлин с семьей в итоге снимут пополам деревянную дачу в поселке Совета министров на Успенском шоссе и переедут туда.
Инна
Мне рассказывали, что сначала Михаил Инну не замечал, а потом она перекрасилась в блондинку — и все: он влюбился по уши. Марина Ходорковская вспоминает, что случайно узнала, что в институтском комитете комсомола появилась девочка, которая смотрит на ее сына влюбленными глазами. Девочке было 17 лет, когда они познакомились.
Инна Ходорковская: Я была влюблена в химию. На дневное отделение не поступила — завалила сочинение. Тут же перевелась на вечернее. О работе до этого не думала. Пошла устраиваться в лабораторию по своей специальности (органическая химия). Там мне сказали, что нужна путевка от комсомола, то есть разрешение. Вот за путевкой я и отправилась. До сих пор помню массивные деревянные крашенные лаком двери комитета комсомола. Двери такие гулливерские, а я хоббит, пробивающийся сквозь сказочный лес к своей цели. Но за этими дверями чего-то сверхъестественного я не обнаружила. Путевку мне не выдали по причине того, что им нужен был срочно человек на работу в сектор учета. Тема взносов и учетных карточек мне тогда была далека, за исключением лишь того факта, что мама у меня всю жизнь проработала главным бухгалтером на заводе и других госпредприятиях и цифрами владела очень неплохо. Я впряглась в эту работу с удовольствием — с 22 октября 1986-го. Постепенно знакомилась с новым коллективом. Ребята были достаточно самостоятельные и амбициозные. Каждый имел свою харизму. Отдельно держался заместитель по оргработе. Он был моим непосредственным «надсмотрщиком» и помощником. Звали его Михаилом. Для меня он был взрослым мужчиной (как, впрочем, и все остальные члены комитета ВЛКСМ), мне это, конечно же, льстило. Ему 23 года, а мне 17 — пропасть. Они все уже закончили институт, я же только начинала. Стали мы ближе общаться с Михаилом, когда я писала свой первый отчет, в декабре 1986-го. Отчет не шел, карточки не сходились, я начинала снова и снова. Сидели до часу ночи. Собственно, с этого момента я и отталкиваюсь как от начальной точки отсчета в наших отношениях.
Ну как он ухаживал? Как в книжках написано. Классически. Да что я об этом знала в свои 17 лет? Бывает, что человек в 17 лет уже вполне взрослый. Но не я. Я была девчонка девчонкой. Да я и не торопилась никуда, не было этого — побыстрее замуж, дети, как у нас бывает, ты знаешь. Я жила как в броуновском движении — меня куда-то носило, то на учебу, то еще куда-то. Он все решил. Он так издалека наблюдал, чтобы никто даже мысленно меня не испортил, вот это мое идеалистическое представление о жизни.
