по перрону и по многу раз задавать одни и те же вопросы одним и тем же людям. Если вам придется ждать долго, нет ничего необычного в том, чтобы подвергнуться трем-четырем нападениям со стороны одного и того же человека.
Главное правило для тех, кто здесь оказывается, – не курить. Во-первых, это запрещено правилами пользования подземкой, но, что намного важнее, нищих это влечет, как капитанов Киддов к подбитому галеону. Только покажите им карман, где держите курево, – и карману конец. Его не просто опустошат, а вырвут с мясом.
Фарли, бывало, зло шутил над этими несчастными. Спрашивал, что чумазый проситель хочет больше – фунтовую бумажку или сигарету. Когда, после нескольких попыток получить и то и другое они принимали решение, Фарли торжествующе поворачивался ко всем присутствующим на станции и кричал: «Вот видите, и нищие могут быть разборчивы!» Я думал, не включить ли это в свою речь на похоронах, но решил воздержаться.
К стае подземных оборотней примыкают человек двадцать отребья разрядом помельче, прихвостней пиратских главарей, еще не окончательно спустившихся вниз, но быстро катящихся в ряды постоянных обитателей станции на парах клея, дешевой «дури» и алкоголя. Они не страшные, но могут вызывать некоторое беспокойство и раздражение, в частности, те, кто для привлечения вашего внимания пользуется приемами типа: «Не одолжите мне четыре миллиона фунтов? Нет? Ну, тогда хоть один», или просто стоит рядом, время от времени трогая за плечо со словом «сынок», независимо от вашего пола.
Особенно удручает то, что подобные приемы очень напоминают мужскую тактику заговаривания зубов девушкам. Может, именно этим я сам не раз занимался в клубах и на вечеринках – попрошайничеством. Только просил не денег, а любви и дружеского участия. Будь я бродягой, мой стиль добывания денег был бы примерно таким: «Привет, меня зовут Гарри, я бродяга, пошли в мою картонную коробку пить кофе!» В общем, вяло и разорительно для себя самого. Не нищенство, а сплошной убыток.
На ступеньках у самого выхода на улицу кучкуются религиозные и политические фанатики. В любой день вы можете встретить здесь смешанную компанию из ленивых студентов, продающих газеты в защиту рабочего класса, проповедников с остекленелым взором, предлагающих вам помощь в поиске пути к себе, пахнущих старыми тряпками старух, которые взывают к вашей человечности и славят господа – или наоборот, – всевозможных бесноватых, пытающихся докричаться через грохот транспорта до равнодушных лиц, двумя потоками плывущих к поездам и обратно, наверх. Лично я счел наименее надоедливыми из всех двух громил при галстуках из «Нации ислама», которые по очереди изрекали: «Белый человек вытравил в себе сострадание, как пятна отбеливателем» и «совершенно необходимо». Вероятно, они воспользовались бы случаем поквитаться с угнетателями, присоединившись, если бы меня начали грабить, но, по крайней мере, от них ничем не пахло, и они не рвались обращать меня в свою веру.
Итак, как я уже сказал, мы ждали Лидию у пиццерии – я, Джерард и наш пес в черном шарфике, закрепленном на шее черной же бумажной гвоздикой, изделием Лидии. Я почти не разговаривал, поскольку готовился к встрече с Элис, которой Лидия после нашей с Джерардом очередной перебранки позвонила сама. Элис послала ей электронной почтой список друзей Фарли, и мы немного развлеклись, отделяя настоящих друзей и подруг от случайных партнерш на одну ночь. Отмечали только тех, о ком хоть раз слышали от него самого, и таких набралось человек десять.
Я курил, прислонясь к витрине пиццерии, а Джерарда увлек за собой некий покинувший силовое поле станции метро субъект с плакатом, срочно имевший сказать что-то о правах животных. «Жаль, нет Элис», – подумал я. Можно было бы блеснуть фразой типа: «О правах животных мы слышали предостаточно, а вот об их обязанностях – ни слова», казавшейся мне верхом остроумия. Я спросил у пса, что конкретно он сделал для меня сегодня, но ответа не получил.
Затем я взглянул на Джерарда. По тому, как он был одет, его тоже можно было причислить к свихнувшимся на политике или религии чудакам. Однако, чтобы понять его чувство стиля, сначала нужно разобраться с его философской платформой.
Начинает он обычно с утверждения, что вообще думать об одежде, пытаться произвести какое-либо впечатление в корне ошибочно, неискренне, а потому неприемлемо. Покупать следует лишь те вещи, которые вам нравятся, даже если при появлении в них на улице вас облаивают собаки, а маленькие дети швыряются камнями.
Что до костюмов, Джерард до сих пор не может преодолеть убеждение, что их положено покупать навырост. Принимая во внимание тот факт, что выглядеть нормально одетым он в принципе не привык – в его понимании хороший костюм ассоциируется с чрезвычайными обстоятельствами, как-то: собеседование при устройстве на работу или поход в поликлинику, – в результате он прочно усвоил себе манеру носить костюм, как тринадцатилетний мальчик во время обряда бар мицва. Он никогда не покупает костюмов по доброй воле, но согласен, что в некоторых случаях без них не обойтись. Короче, выглядит он так, будто одевался под страхом расстрела, и потому все время почесывается, жмется, то снимает, то надевает пиджак, ослабляет и затягивает галстук, дабы все отдавали себе отчет в важности происходящего.
В заключение замечу: костюм на Джерарде был тот самый, в котором он десять лет назад заканчивал университет, то есть самый дешевый, какой он мог себе позволить на родительские деньги (а сэкономленный остаток употребить на поездку по Европе). Теперь вы понимаете, почему я ощущал значительное превосходство.
В сумме одежда и манера держаться делали Джерарда похожим на великовозрастного школьника у табачного киоска, пристающего к взрослым с просьбой купить ему десяток сигарет. Только Джерард в школе никогда не курил: ему не позволял дух противоречия.
Ознакомившись с описанием нашего с Джерардом внешнего вида, вы могли подумать, что он меньше, чем я, стремился произвести впечатление на Элис. Уверяю вас, это безмерно далеко от истины. Произвести впечатление на Элис Джерард стремился отчаянно, причем настолько, что не решился ни на йоту отступить от своего обычного стиля. По его мнению, любое поползновение одеться модно было бы за километр определено девушкой его мечты как проявление фальши (смертный, непростительный грех). Он и так уже переступил все возможные запреты, облачившись в костюм; потратить деньги на новый было выше его понимания.
В довершение всего, природная нелюбовь Джерарда к переменам абсолютно исключала появление у него новых вещей. Он уже нашел то, что хотел, так зачем ему другое, пока старое не выносится до полного неприличия – что, по меркам Джерарда, произойдет еще очень и очень не скоро? Иногда мне казалось, что он был бы счастливее, будь у него шерсть, как у зверей: всегда одинаковая, растет сама и является его неотъемлемой частью. В шерсти нет ничего фальшивого, во всяком случае, в собственной.
В то утро, путаясь в слишком просторном пиджаке, буквально погруженный в фасон середины восьмидесятых, он вышел из дому со слегка испуганным видом, как будто мама на прощанье потрепала его за ушко и велела не трусить. В руке, как всегда, он нес свой любимый аксессуар – потрепанный пластиковый мешок из супермаркета.
– Что там? – спросил я, наперед зная, что ответ будет самый неожиданный.
– Плащи, – ответил он, почесав нос, как рыбак, нехотя выдающий рецепт своей фирменной приманки. Я заметил ему, что утро чудесное, в меру жаркое, на небе ни облачка, на дворе месяц май, но Джерард неразборчиво пробурчал что-то о необходимости быть готовыми к перемене погоды и кинулся обратно в дом за яблоком на случай, если вдруг проголодается.
Я задумался, что бы такого сказать Элис. Странно, я даже не помнил как следует ее лица и не был уверен, узнаю ли при встрече. Впрочем, я и хорошо знакомых людей часто помню весьма смутно; на лица у меня память неважная.
Я прислонился спиной к прохладному стеклу. Пыльный ветер дул мне в грудь, рубашка прилипла к коже, но пока еще я выглядел ничего себе. Что говорил Джерард, я не слышал из-за шума машин, но позже выяснилось, что парень с плакатом обвинил его в экстремизме.
Я все проигрывал в голове предстоящую встречу, хоть и знал: самое верное – не репетировать диалоги, а расслабиться. Тогда я велел себе расслабиться, что почти так же полезно, как спрашивать того, кто что-нибудь потерял, где он видел это в последний раз. Совет расслабиться сам по себе вызывает стресс. Помню, как папа, уча маму водить машину, с набухшими от напряжения венами на висках орал ей в самое ухо: «Расслабься, расслабься, пока ты всех нас не угробила!» – между тем как мы не успели еще выехать со стоянки. Задним числом замечу: вряд ли учебному процессу способствовало присутствие в автомобиле семьи, которая вопила на разные голоса при каждом резком повороте, но, разумеется, я не специалист.
– Привет, как дела?
– Нормально, а у тебя?
Вот так и надо начать – легко и спокойно. Главное, не умничать с первой же фразы. Позволить ей самой задать разговору тон. Я даже стал напевать про себя нечто в духе Киплинга:
