Медицина, по мнению Джерарда, единственное в мире средоточие безусловной добродетели.

– Медицинские открытия вредят окружающей среде, – отчеканила Элис.

– Ну да, они там пользуются всякими химикатами и жестоко обходятся с крысами, – согласился Джерард.

– Правильно, – кивнула Элис. – И спасают людей. Чем дальше уходит вперед медицина, тем хуже делается цивилизованная жизнь. Докторам бы отдохнуть от дел лет этак пятьдесят. Каждый раз, когда я слышу о новом лекарстве и спасенной тысяче жизней, я задумываюсь: сколько еще ублюдков выживет, чтобы своими машинами пытаться сбить меня с велосипеда? Сколько еще придурков будет давиться в пробках, дышать мне в лицо бензином, швырять в море использованные презервативы? Эта гребаная медицина тоже на вас, мужиков, работает.

Джерард склонил голову набок, как дегустатор, осторожно пробующий новое, неизвестное вино. «Интересно, – подумал я, – как бы она себя чувствовала, если б тяжело заболел кто-то из очень близких ей людей?» Но Элис пристально смотрела на меня своими темно-зелеными глазами, и потому я решил вопроса не задавать. Насколько мне известно, обижаться и негодовать я умею не очень, а насчет мужчин она, пожалуй, права. Что такое моя работа, как не декорация, не право сказать: «Я работаю на телевидении, спать со мной не зазорно». Как часто я мечтаю, чтобы кто-нибудь взял и освободил меня от обязанности трудиться, но это вряд ли, разве что выиграю в лотерею, а это, в свою очередь, тоже маловероятно. Безрассудство мне симпатично, но чисто внешне, поэтому в лотерею я не играю.

Джерард, как я заметил, затих. Элис впала в задумчивость. Текилу я больше пить не мог, а потому принес себе пива, вскрыл банку, и некоторое время мы все сидели и ждали утра.

Конец разговора подействовал на Элис отрезвляюще. Она сидела на диване, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и целых полчаса молчала, а потом вдруг заговорила – спокойно и немного невнятно:

– Фарли был в своем роде гением. В нем был некий блеск, причем блеск этот давался ему без малейших усилий – а любые усилия сводят все хорошее на нет. Легкий блеск, блестяще. Нет ничего более привлекательного, особенно в мужчине. – Она тихо рассмеялась, глядя в свой почти пустой стакан. – Он был как замечательно удачно поставленный светильник, а ничего другого от мужчины и не требуется. Довольно я мучилась с пилами и молотками, пытающимися придать миру форму, которая у него и так уже есть.

Она улыбнулась, выдохнула облачко дыма. Слова, как мне показалось, были позаимствованы из какой-то пьесы.

Впрочем, неважно, были то ее слова или чужие; они несколько расходились с тем, что Элис говорила сначала – «я почти его не знала». Мне в голову пришла гадкая мысль: «удачно поставленный светильник», возможно, ставил Элис в такие откровенные позы, представлять которые у меня сейчас не было никакой охоты. Впрочем, нет худа без добра: при таком отношении к мужчинам я должен ей понравиться. Воображение немедленно нарисовало мне чудную картину: я лежу в гамаке, лениво созерцаю нашу роскошную виллу на Средиземном море, рядом Элис с портативным компьютером.

– Дорогая, – говорю я, – так ли нужно было в отпуск брать с собой работу? Я почти дочитал книжку, и мне нужно с кем-нибудь поговорить. Поди сюда, расскажи, какие подарки ты мне купишь.

Некоторые, выпив, превращаются в животных, другие – в зануд или неразумных детей, но Элис только стала ближе, душевно теплее. От усталости и опьянения мне захотелось уснуть в ее объятиях, если только удастся спихнуть с дивана Джерарда. Забрезжил рассвет. Я чувствовал себя победителем. Джерард, к моей великой радости, уже спал. Отныне усталость становилась моей союзницей против него. Как и у всех страдающих бессонницей, большую часть времени, когда ему хотелось бодрствовать, у него слипались глаза, зато в постели всякий сон отшибало напрочь. Сейчас, как обычно во сне, Джерард имел вид душевнобольного, которого накормили какой-то химией, дабы он не причинил вреда себе и окружающим. Глаза у него были закрыты не полностью, одну руку он по-обезьяньи запустил в волосы, а нижнюю губу подпер изнутри языком, отчего лицо его напоминало гримасу, что делают дети, дразня умственно отсталых.

– Смотри, – мягко шепнула Элис, – правда, он милый?

– Нет, – ответил я.

Я старался настроиться на ее волну, вообразить себя предметом интерьера, но не мог.

При этом я предельно ясно сознавал, как сильно хочу ее. В конце нашей пьянки мозг мой затуманили воспоминания о женщинах, говорящих последнее «прощай», моих слезах, их слезах, моем и их гневе. В сереньких утренних сумерках, на полупьяную голову и с пепельницей вместо души, я понял идею хандры – состояния, когда все, что случилось плохого со мной лично, кажется связанным со всем, что случилось плохого в мире вообще.

– Нам пора, – сказал я.

Она кивнула. Острая боль как ножом отозвалась у меня под ложечкой, но, несмотря на пары текилы и страшную усталость, я чувствовал, что должен высказаться, пока не проснулся Джерард. Мне хотелось поцеловать ее, остаться с ней, чтобы она прогнала рассветную тоску, но опережать события было неумно, и я это знал.

Слова не шли у меня с языка, но я заставил себя, потому что так было надо.

– Я хотел бы еще увидеться с тобой.

Над крышами висело пустое, холодное небо, от стылого влажного света делалось неприютно и грустно.

– Конечно, – сказала она. – Позвони мне. Я тут побуду еще несколько дней. Может, на похоронах встретимся.

Я подошел к дивану, поцеловал ее в щеку и сразу же предусмотрительно отпрянул, чтобы не рухнуть обратно в ее тепло. Она улыбнулась, заглянула мне в глаза. Ее лицо говорило: «Мы справимся с этим вместе», что не так уж мало, учитывая, как недавно мы были знакомы. Тихонько, неохотно (уходить мне совсем не хотелось) я растолкал Джерарда. Он вскинулся, сел, бессмысленно глядя перед собой, будто наполовину во власти кошмарных снов, и сказал:

– Элис, я хочу, чтобы ты со мной спала.

– Не сейчас, – ответила она, тряхнув его за колено, чтобы разбудить окончательно. – Но веди себя как положено, и кто знает…

– Сейчас вызову такси, – буркнул я.

Встреча с представителями власти прошла тяжело.

Как я упоминал выше, к парням в форме я питаю врожденное недоверие. Оно основывается на двух моментах, или, по выражению Джерарда, догмах. Первый: среди молодых людей всегда было модно не доверять полицейским, а я себя считаю молодым. Второй: личный опыт научил меня не доверять представителям власти.

Вот, например, в семнадцать лет у меня был друг, Рег, который работал на бойне. У него, в свою очередь, был безумно серьезный товарищ Пол, активист эколого-террористической организации «Фронт освобождения животных». Когда бойню, где работал Рег, разгромили эти юные вандалы, полиция, уже установившая слежку за Полом, пришла к выводу, что Рег – их тайный агент. Их подозрения только укрепил тот факт, что Рег носил длинные волосы, – по мнению некоторых, это само по себе преступление.

Итак, в пять утра они вломились к нему и поволокли в участок. В данном случае меня беспокоит даже не ошибочность их предположений, а вопиющее нарушение правил первичного задержания. Потратив некоторое количество денег налогоплательщиков и два часа своего времени, в течение которого Рег подвергся всего лишь легкому физическому устрашению, самый умный из полицейских додумался спросить, не было ли у него взысканий раньше.