Галина невольно оглянулась, и вдруг безумный, восторженный крик вырвался из ее груди.

— Мазепа! Мазепа! Ты?

Если бы над Фридрикевичем разломился свод небесный, он не так бы ужаснулся, как при звуке этого имени.

Руки его, державшие Галину, разомкнулись, одним прыжком он перескочил через алтарь и выпрыгнул в находившуюся в притворе дверь.

При виде Галины Мазепа в свою очередь до того растерялся от счастья, неожиданности, недоумения, что даже не заметил убегающего шляхтича.

— Галина! Дитя мое! Жизнь моя! Ты! Ты! — вскрикнул он, задыхаясь от восторга и прижимая к своей груди дорогую, так страшно оплаканную им девушку.

На мгновенье оба застыли в этом страстном порыве.

— Но зачем ты здесь? Что здесь было? — произнес сейчас же с ужасом Мазепа, осматриваясь кругом.

— Венчанье, уже окончилось все, — отвечала Галина, не размыкая своих рук, обвившихся вокруг его шеи.

— Что–о? Что ты говоришь!.. — Мазепа вырвался из объятий Галины и вперил в нее остановившийся от ужаса взгляд.

— Венчание… Разве же не ты прислал шляхтича за мной?

— И ты…

У Мазепы захватило дух.

— Повенчалась.

— С кем же? С кем?

— С тобою, шляхтич постоял под венцом за тебя.

— О Боже! — вскрикнул Мазепа, хватаясь за голову руками. — Они обманули тебя! Ты повенчалась с этим шляхтичем и не можешь быть теперь моей женой никогда, никогда!

При этих словах Галина побледнела, — все стало ей понятно.

— Нет! Нет! Твоя! Твоя! — вырвался у ней судорожный вопль — и с безумным рыданьем она упала на руки Мазепе.

Со слезами на глазах прижал Мазепа к своей груди это дорогое, несчастное существо.

— Голубка моя, дытына моя, единая моя! — вскрикнул он с невыразимой горечью. — Моя и не моя! Не моя! не моя!

Ворвавшиеся вслед за Мазепой казаки молча остановились у притвора. Трагическая сцена, разыгравшаяся перед ними, произвела на всех потрясающее впечатление.

Страшное горе Галины, ее горькие рыдания, ее прелестное детски чистое личико размягчили и суровое, закаленное в боях сердце Гордиенко.

Старичок священник стоял тут же, растерянный, убитый; только теперь уразумел он, в каком гнусном обмане заставили его принять участие.

Все молчали; в безмолвии церкви раздавались только неутешные, горькие рыдания Галины.

Наконец Гордиенко подошел к настоятелю и, откашлявшись предварительно, произнес негромко:

— Да расскажите мне, на Бога, панотче, как это все случилось здесь?

Священник рассказал ему, что знал о приезде Тамары.

— А не помните ли, панотче, какой он был из себя? — задал ему вопрос Гордиенко и, выслушав описание незнакомца, воскликнул торжествующим тоном: — Тамара! Я так и знал, что это дело его рук! И как же вы, панотче, согласились повенчать их? — прибавил он, и в голосе его, мимо воли, зазвучала нота горького укора.

Смущенный, убитый сам внезапным открытием обмана, священник печально поник головой.

— По слабости человеческой, — прошептал он, — я не хотел… видит Бог, не хотел… Сразу почуялось мне что-то недоброе… пригрозили… хотели кожу сдирать… притащили под стражей сюда… А когда она — невеста, — он взглянул на Галину, — вошла сюда в церковь и такая веселая да радостная подошла с ним к алтарю, ну, у меня и отлегло от сердца, думаю — значит, по своей воле идет; но, видит Бог, когда бы я знал, что обманывают ее, — старичок поднял к потолку глаза, — живым бы дал содрать с себя шкуру, а греха бы на свою душу не взял.

— Гм, вот оно что! И, значит, повенчались, как есть?

— По христианскому православному обряду.

— Так, так… — Гордиенко потупился, — нельзя ли, панотче, — произнес он после краткого размышления, — развенчать их как-нибудь?

Из груди старичка вырвался глубокий вздох.

— Раз содеянное именем Божьим человеком не разрушится!

— Да ведь обман же! Дивчина думала, что венчается с Мазепой!

— Сыне мой, она дала свою згоду на брак с рабом Божьим Николаем, и брак уже совершен… — священник с минуту помолчал и затем прибавил нерешительно: — Если бы можно было просить его святейшество, святого отца нашего патриарха цареградского, — быть может, он смог бы разрешить… а я…

Но Гордиенко не дал ему окончить.

— Разумное слово, панотче, ей–богу, разумное, — вскрикнул он громко и, обратившись к Мазепе, продолжал шумно: — Да будет тебе, Мазепа, убиваться и тебе, панна, прости на слове, не знаю, как тебя теперь и величать; слава Богу милосердному, что еще вовремя поспели, а что до венца, так это еще не конец, пошлем к святому батьку нашему в Цареград, он разрешит, а если и он не сможет разрешить, так, вражий сын я буду, если моя шабля не сделает того! — С этими словами Гордиенко грозно потряс саблей и вдруг вскрикнул громко, ударяя себя рукой по лбу: — Да что это мы в самом деле осовели все, что ли? Раскисли, как бабы, и не бросимся за предателями в погоню! Гей, панове, на коней! Погоди, ясная панна, не больше как через час ты будешь вольной!

Слова Гордиенко сразу же пробудили Мазепу от охватившего его отчаяния. Действительно, у него ведь оставалась возможность обратиться к патриарху, и можно было вполне надеяться, что святый отец не откажется принять участие в таком вопиющем деле; но более всего его возбудило напоминание о ненавистном враге Тамаре и его сообщнике, едва не укравшем навек его счастье.

— В погоню! в погоню! Мы еще настигнем их! — вскрикнул он, осторожно освобождаясь из объятий Галины, но эти слова в одно мгновение возвратили ей все силы.

— Нет, нет! — вскрикнула она, цепляясь руками за его шею. — Не кидай меня… не кидай! Я не останусь без тебя… они возьмут меня… схватят… я убьюсь! я умру!

— Дивчина говорит правду, — заметил Гордиенко, — ты, Мазепа, оставайся с нею, теперь ее опасно оставлять одну, а мы справимся с негодяями и сами, без лошадей они не успели еще уйти далеко. Через полчаса приведем их всех к тебе на аркане.

С трудом удалось Мазепе успокоить Галину и уверить ее, что он теперь ни на одну минуту не расстанется с нею. Решено было перевезти ее в домик священника, находившийся поблизости; кстати, окружавшие церковь крестьяне захватили и сани, брошенные беглецами.

Гордиенко с казаками бросились в погоню за Фридрикевичем, а Мазепа, усадив в сани Галину, поместился рядом с нею и поехал к небольшому, совсем присевшему к земле домику панотца.

Весть о разыгравшейся сейчас драме с быстротою молнии разнеслась среди крестьян, и все решили до возвращения Гордиенко с казаками караулить домик на тот случай, если бы негодяи захотели возвратиться за девушкой назад.

Мазепа внес Галину в низенькую, но чрезвычайно уютную хату священника. Однако Галина чувствовала себя чрезвычайно слабой; потрясение, произведенное на нее неожиданной радостью и горем, было так сильно, что Мазепе пришлось уложить ее в постель, радушно предложенную старичком священником.

Устроивши свою гостью, старичок отправился сам похлопотать по хозяйству; действительно ли в этом имелась настоятельная нужда, или добродушный старичок предполагал, что у несчастных коханцев есть много чего передать друг другу, но только он вышел тотчас же из комнаты, и Мазепа с Галиной остались одни.