вытаращив глаза, он долго не мог от изумления произнести слова. Хотя его и предупредил Гордиенко, что подозревает в монахе шпиона, но Самойлович не предполагал, чтобы это был ряженый, да еще кто? — Сам Мазепа, писарь его врага! Значит, или гетман прислал его к нему для примирения, или он сам сбежал от своего гетмана? Эти мысли закружились в голове Самойловича, когда он стоял остолбеневши и всматривался расширенными, совершенно округлившимися глазами в лицо монаха, не веря своим глазам.

— Иван Мазепа? — проговорил наконец Самойлович, не приходя еще в себя.

— Иван Мазепа, писарь генеральный гетмана Дорошенко, — повторил смелее монах.

— Господи! Да неужели в моей господе такая высокочтимая персона?

— Да он же, несчастный и телом, и душою! — улыбнулся Мазепа. — Аз есмь!

— Наконец только узнал! — двинулся вперед с раскрытыми широко руками хозяин и, обняв мягко своего гостя, приветствовал его тремя сочными поцелуями. — Как я рад! Вот нежданно–негаданно! Что же это мы стоим? Садись, садись на покути, шановный мой пане, дорогим гостем будь! — засуетился хозяин, усаживая в красный угол Мазепу.

— Спасибо за ласку! — поблагодарил тот, немного теряясь от чрезмерной приветливости Самойловича, принадлежащего к враждебной ему политической партии и имевшего негласные столкновения с ним в прошлом.

— Сколько воды уплыло! — лебезил между тем хозяин. — Часто ведь виделись, вместе кавалерствовали… а потом как-то черная кошка перебежала нам стежку… Давно ли было? А кажется, уже столько уплыло часу: я из вольного птаха стал с подрезными крыльями, оженился, одружился и, как говорят, вареницей подавился… — вздохнул он. — Времена изменчивы. Хотя, правду сказать, я давно любил семейную жизнь, с юных лет терпеть не мог бурлачества и всегда мечтал о тихом пристанище… — заговаривал свой прорвавшийся вздох Самойлович.

«Эге–ге! — подумал Мазепа. — Да он таки прямо перед мной оправдаться желает, обелить себя».

А Самойлович, закатив умиленно глаза, снова устремил восторженный взгляд на Мазепу и осведомился с восхитительной любезностью:

— А коханый мой пан все ли еще носится по Украйне вольным туром?

— Иная воля — горше неволи! — ответил печально Мазепа.

— Что так? Лучше лихом об землю!.. Однако, хорош и я! — засуетился снова Самойлович. — Байками кормлю своего гостя, а не прошу до трапезной…

— Спасибо, спасибо, — я не голоден, — уклонился от приглашения Мазепа, зная, что в трапезную явится жена Самойловича и помешает интимной беседе.

— Но пан пока не откажется от келеха мальвазии, а то и венгржина: есть у меня добрый, выдержанный в погребах краковских… гостинец от польских послов, — подмигнул он бровью, а потом ударил в ладоши и приказал явившемуся казачку принесть и то и другое на стол.

Пока уставляли на нем кубки и жбаны, а хозяин гостеприимно наполнял их ароматною, маслянистою влагой, Мазепа наблюдал его и решал вопрос, какая причина такому подыгрыванию и необычайно радушному приему? Заискивает ли Самойлович у Дорошенко, желая иметь его для своих целей опорой, или же искренно желает привлечь сердце его, Мазепы, к себе?

— Ну, за здоровье дорогого гостя! — поднял кубок хозяин.

— И за здоровье коханого хозяина! — добавил гость.

Выпили.

— А теперь выпьем за здоровье ясновельможного гетмана Правобережной Украйны, за нашего доброжелателя и радельца! — налил снова кубки хозяин, улыбаясь иронически.

— И за болящего гетмана Левобережной Украйны, за смягчение его сердца к нам, просящим у своих кровных братьев дружной руки, — добавил Мазепа, опрокидывая кубок, и потом отставил его, перевернув дном вверх.

— Э, рано, не пора еще перевертать его, мой пане! Не утомился еще, пусть послужит! — налил в третий раз кубки хозяин.

Мазепа теперь упредил здравицу. Он встал с места и, подняв высоко кубок, провозгласил торжественно:

— За здравие и благоденствие великого царя и государя московского, нашего батька, да воспрянет под его крылом наша отчизна в прежнем величии!..

— И да возвеселимся под смоковницею своею, — улыбнулся хозяин, добавив ядовито: — А за турецкого султана пристегнем к московской здравице или особую выхилим?

— Нет, уж лучше пристегнем его к московской державе… — засмеялся Мазепа.

— Ну, а теперь и за всех православных христиан, — промолвил Самойлович весело и беспечно, видимо, хмелея и словно впадая в блаженно–откровенное состояние, при котором ничто за языком удержаться не может.

— Пусть христиане потерпят, — поставил на стол наполненный кубок Мазепа, — они привыкли терпеть, а мы хоть трохи отдышемся, а то сразу четыре поединка выдержать важко, — и он стал усиленно отдуваться, желая тоже показать, с своей стороны, Самойловичу, что пойло его разбирает.

— Отдохнуть-то трошечки можно, и христиане подождут, — согласился Самойлович, потирая руки и сладостно улыбаясь. — Только не слабы же мы, как бабы,. чтобы не одолеть и десяти поединков. — Ну, а как же я тебе, пане мой любый, рад, так ты не поверишь; ты, я знаю, считаешь меня за лицемера, а я… вот бей меня сила Божья, — икнул он умышленно, — пропадай мир, а будь лишь согласие… — всею душою, всем сердцем и всем помышлением… считал и считаю тебя за найспособнейшего, просвещенного зело и елеем науки, и светом знания, и блеском эдукации… да и всеми прочими дарами фортуны… Эх, если б только захотел вельможный пан к нам прихилиться, то ему бы предоставлена была вся сила и влада, и он бы мог проявить здесь с корыстью свои Божьи наданья…

«Пой, пой, — подумал Мазепа, — тебя-то от трех кубков так не разварит».

И заговорил как-то неровно, выговаривая с усилием некоторые слова:

— Спасибо… до слез тронут… добрым словом и лаской… только чрезмерно… не заслужил… а если и не обидел Господь меня, то лишь одним даром: быть верным и незрадливым тому, кому служу…

— Лучший дар, лучший, — но ведь тут и зрады не будет, коли последует соглашение между гетманами… Ведь, я знаю, пан для того и прибыл сюда, чтобы завербовать нашего многоправедного гетмана, ха, ха, совместно с Портой, да потом, как мне намекал его ясновельможность, — подмигнул Самойлович, — и поставить Москве свои условия…

— Не совсем так, а пожалуй, вроде этого думал Дорошенко, — протянул размякшим голосом Мазепа, — он, видишь ли, пане мой почтивый, хотел… Боже, как хотел и хочет соединить Украйну под одной булавой… хоть своей поступиться, лишь бы возродить в прежней силе нашу неньку… А под чьей протекцией сталось бы это соединение — ему безразлично, наилучше бы было — без всякой протекции, коли б стало сил, ну, а потом добре было б и под московским скипетром, коли б приняла она щиро нас под свою защиту, а коли нет, то безопаснее всего под санджаком турецким, — думал наш гетман, — ибо турки из-за моря беззубы…

— Хе, хе, хе! Беззубы… не достанут? — рассмеялся добродушно Самойлович, зорко следя за выражением лица своего собеседника; но Мазепа выглядел очень осовевшим и говорил полупьяным, откровеннейшим тоном, внушающим к себе полное доверие.

— Э, лукавая тварюка ваш гетман… прости на слове… с языка сорвалось…

— Байдуже! Мы одни и беседуем по–приятельски… А что правда, то не грех… У меня, у самого, что на уме, то и на языке… Я и людей таких щирых люблю… Э, только в голове что-то мутится, нужно бы просветить ее хоть мальвазией… А! За православных же христиан пора! — чокнул он кубком о кубок.

— А, коли пора, так и пора, — согласился охотно Мазепа и осушил кубок до дна.

— Ой, славно! Ой, любо! — воскликнул Самойлович в восторге. — Позволь обнять еще раз дорогого гостя! — И, поцеловав радушно Мазепу, спросил торопливо: — Ну, так что же наш гетман и как?

— Лукав и корыстолюбив… Я его раскусил сразу… Он прежде как будто и поддавался на согласие, желая выпытать наши планы, а за пазухой камень держал: все передавал и Москве, и Варшаве, да за доносы рвал себе и с той, и с другой, что перепадало; он бы вырвал и булаву из рук Петра Дорошенко, так царь не позволил ему нарушать Андрусовского договора… А теперь, как Ханенко послал в Москву бить