Концерт Михаила устраивал мой друг, и на время до начала выступленья мы определили героя рок-н-ролла ко мне домой, чтоб не тратиться на гостиницы. Я жил один тогда, и спал один: иначе какое может быть пьяное лето. Обремененные женщиной пить не умеют: они не пьют, а мучают женщину. Это очень разные занятия.

Мы ловко прошуршали по городу на красивой, черной машине, вползли во дворик, похлопали дверьми авто, и вот уже топтались в моей прихожей.

Михаил сбросил сумку, порылся в ней и, разыскав нужный пакет, попросил убрать его в холодильник:

– Там котлеты у меня, – сказал он.

– Может быть, выпьем? – предложил я.

– Перед концертом… нет… – ответил Михаил и посетовал на то, что сорвет голос.

Он вел себя скромно, передвигался, огромный, под потолок, по квартире, несколько рассеянно оглядываясь, осматриваясь, ничего не касаясь руками. В моей квартире есть картины на стенах и многие пыльные тысячи книг – но звезда рок-н-ролла, с почтением пройдя мимо всего этого, ласкающего мое сердце роскошества, не зацепился взглядом ни за единый корешок, ни за один рисунок.

Мы сели за стол и выпили чаю; конечно же, я еще раз предложил водки, или спирта, или коньяка – но все отказались, и я выпил спирта один. И еще раз, разбавив немного теплой водой – холодной и кипяченой не было.

Михаил искоса проследил движенья моих рук и кадыка.

Мы поговорили о дороге, музыке, погоде и немного о политике; собрались и отправились смотреть город, подкрепиться в кафе, проветривать головы – его, недавно снятую с верхней полки купейного вагона, и мою, получившую семидесятиградусный ожог.

Сделали круг по горячим асфальтам; церкви и стелы оставили Михаила равнодушным; было безветренно; потом – нежданный – посыпался кислый дождик, и мы забежали в кафе.

Меня все время не покидало одно странное ощущение, которое я не умел сформулировать тогда, и не могу сейчас: как он здесь оказался, Михаил, отчего я сижу рядом, зачем он ест салат и огурцы в нем, и пьет кофе затем.

«А что ему еще делать?» – спрашивал себя.

Я расплатился за всех, и мы двинули в большой кабак, где застолбили концерт.

По кабаку бродили нетрезвые хозяева, и в их желтых, плывущих лицах непоправимо просматривались порочные половые наклонности. Они курили повсюду, я сразу принялся делать это вместе с ними, прикуривая одну сигарету от второй; хозяева пододвигали пепельницы и громко хохотали своим борзым шуткам. Отчего-то они были приветливы со мной.

Звезда рок-н-ролла стоял на сцене и, проверяя звук, изредка начинал петь те песни, что построили мою физиологию: хрипло произносил несколько строк и стеснительно просил немного пьяных людей за пультом править звук.

Находившиеся у пульта делали свое дело раздраженно и мне хотелось их убить, всю эту клубную шваль. Они будто бы мстили Михаилу за то, что один его солнечный, корейский братик стал жертвой ДТП, второй, по совести сказать, сошел с ума, при жизни познакомившись с ангелами, а этот стоял тут и настраивал звук, чтобы все еще петь.

Я поднялся в бар и выпил сто грамм водки, закусив лимоном.

В фойе уже бродили от стены к стене редкие люди, решившие посетить концерт.

Михаил казался встревоженным, и это снова удивило: я же помнил его давние фотографии, сделанные со сцены – спина и жестко выбритый затылок звезды рок-н-ролла, а впереди, пред и под ним – несколько тысяч людей, смотрящих вверх, в кричащий рот; и у каждого подняты руки со взорванными пальцами. Он так долго питался этими бесноватыми душами, насквозь бы мог пропитаться их страстью и вожделением: кто его теперь может напугать – вот эти полста вялых людей, половина из которых пришли посмотреть на человека, чью фамилию слышали черт знает когда и даже успели забыть ее.

До начала концерта мы еще успели посидеть за столиком – Михаил был приветлив со мной. А куда деваться, он же вообще тут никого не знал – хоть какой- то человек, известный ему около суток, оказался поблизости. Перед выходом на сцену ему нужно было запастись самым малым теплом, тем более, что тепла во мне становилось все больше: я успел выпить еще темного, со вкусом сеновала, пива, и теперь с удовольствием бы обнял по-дружески звезду рок-н-ролла – всякое быдло склонно как можно скорее наверстать разницу между собой и объектом восхищения, будь то сладкая женщина или сердечно почитаемый человек. Мы уже разговаривали с ним запросто; он цепко, скорым взглядом оглядывал зал, который был далеко не полон, полупуст, рассеян, и моего собеседника едва ли кто признавал в лицо. Лишь некоторые косились, сомневаясь: «Вроде, он…»

Вбежали, будто опаздывая, те, что встречали Михаила на вокзале: потные, в потных майках, юные, белолобые ребята – они сразу двинулись к Михаилу здороваться за руку, и это, конечно, привело меня в некоторое раздражение: ладно я, мне-то уже можно, а они кто такие? Им надо стоять в отдалении и не дышать, пошмыгивая носами, ловя каждое движение своего кумира и смертельно завидуя мне, как я сижу тут с ним и перешучиваюсь.

Впрочем, поздоровавшись, ребята дальше все сделали, как я и хотел: встали неподалеку и начали смотреть на нас пристально, словно мы были два поплавка, и вот-вот должен был пойти бешеный клев.

Понемногу люди собрались, и в зале возникла та самая, вроде бы расслабленная, но уже готовая к началу предстоящего действа, чуть искрящаяся атмосфера. Люди еще разговаривали меж собой, но в любое мгновение готовы были легко, хоть и без подобострастия, замолчать. Но вот того остро сосущего чувства, когда пустота на сцене становится совершенно невыносимой и всякий желает, чтоб она была немедленно заполнена – его не возникало.

К тому моменту, как Михаил образовался на сцене, я успел принести себе еще пару тяжелых и холодных, как гири, бокалов пива. Несколько десятков людей ударили ладонью о ладонь, приветствуя большого, черноволосого человека, который выставил на стойку слева от клавиш белые листы с текстами песен.

Тяжелые пальцы звезды рок-н-ролла, который, конечно же, давно забыл быть звездой и почти никем так не воспринимался, – его, говорю, тяжелые пальцы деревянно коснулись клавиш. Раздался пока еще не распевшийся, напряженный голос, который проводил прямые линии в воздухе.

Отпивая из бокала пиво уже невкусное, – оно всегда невкусно, когда чрезмерно, – я ревниво оглядывал зал: как они реагируют на моего гостя, все эти люди, сидевшие вокруг за столиками, и медленно пьянел, отчего ревность моя становилась не очень искренней, но гораздо более агрессивной.

Не в силах усидеть, я сделал несколько кругов по залу, заглядывая людям в лица, но ничего так и не умея определить.

Голос Михаила набирал крепость и линии, пересекавшие зал, становились все более резкими и сложными.

Мое пиво никто не тронул, зато за столик подсели две девушки, по всему было видно – сестры, хотя одна светлая, а другая наоборот. Я немного посмотрел на них, сверяя скулы и разрез глаз, все более доверяя своей догадке.

– Сестры? – спросил я, когда голос Михаила смолк на минуту.

Они кивнули, словно бы отразившись друг в друге, светлая в темной, темная в светлой.

И я кивнул им в ответ. Сестры озирались по сторонам, явно далекие от произносимого высоким человеком на сцене. Отчего-то их поведение вовсе не смущало: порой девочкам положено быть рассеянными, неумными, невнимательными.

Но Михаил снова запел, и, допивая второй бокал с пивом, отдававшим странным, кислым вкусом – словно жуешь рукав джинсовой куртки, – ну вот, дожевывая рукав, я заметил, как сестры, очарованные чем-то еще не ясным для них самих, обернулись к сцене, забыв обо мне.

Вместе с тем, на площадке в центре зала по одному, как заблудившиеся, стали собираться люди. Они стояли, подняв вверх удивленные головы, и в плечах их будто таилась готовая ожить судорога.

Этот двухметровый зверь медленно возвращал себе власть – сегодня, сейчас у меня на глазах, – и власть эта все более казалась абсолютной и непоправимой. Сестры медленно встали и тоже пошли к сцене, мне очень понравились их джинсы, они были замечательно заполнены. Встав напротив Михаила, сестры делали бедрами плавные, почти неприметные движения, словно рисуя два мягких, плывущих круга – белый и черный.

Неожиданно пришалевший от выпитого, равнодушно оставив без вниманья круг черный и круг белый, кривя губы, я, по пьяному обыкновению, начал разговаривать с собой, в каком-то полубреду произнося: «Это опять звезда рок-н-ролла, вы же видите, слепцы… это опять звезда… вот он превращается из никчемного козыря в черного кобеля, которого не отмоешь добела… ни бесславием, ни забвением, ни презрением не отмоешь его…»

Михаил действительно был похож на огромного, курчавого, умного пса, спасателя, и вот он взрывал лапами черные, липкие почвы – за шиворот, крепкими зубами, вытаскивая одного за другим слабых людей в белый круг.

В белом кругу возле сцены толпилось уже жаркое множество, и общая, из плеча в плечо, судорога наконец надорвалась, вырвалась, раскрыла рты и грудные клетки, и после очередного вскрика звезды все закричали в ответ, требовательные и влюбленные.

Михаил впервые улыбнулся – наверное, в очередной раз поняв, что он еще в силе, еще в голосе, и снова овладел тем, на что издавна имел все основанья.

Мальчики возле сцены, слушая требовательный голос, напрягали мышцы и жаждали сломать кому-нибудь голову.

Сестры рисовали круги один за другим, и движения их становились несдержанней и сложнее – теперь, в каждом кругу, они изящно выводили крест, или некий иероглиф, требующий разгадки.

Даже порочные хозяева кабака начали дергать щеками, словно из них выходил бес, погоняемый черным псом.

– Сыт по горло! – выкрикивал свой древний боевик человек на сцене. Он, казалось, стал вдвое больше, и ненасытное его горло затягивало всех, будто в черную воронку.

Собравшиеся пред ним кружились все быстрее и быстрее – сумбурные, растерявшиеся, набирая сумасшедшую скорость, сшибаясь и расшибаясь. И вдруг словно вышли разом в иной свет, где глаза раздернуты, и хочется кричать так, чтоб легкие вместили и выместили всю ярость сердца и всю радость плоти.

Звезда рок-н-ролла, вернувший за сто минут свое званье, стоял на сцене, потный яростным потом землепашца, искателя и трудяги.

Срывая голос, бушующие у сцены требовали, чтоб он не уходил и не оставлял нас теперь, когда мы вновь признали его. Сестры прекратили рисовать круги и застыли оледенев.

– Я устал, ребят, – сказал Михаил и, переступая провода, сдувая чуб с лица, пошел в сторону гримерки.

– Правда, устал, – повторил он хриплым голосом, взмахнул рукой и шагнул за сцену.

Вслед ему раздался топот, свист и вой.

Кричали долго и требовательно, но теперь уже звезда была в своем праве – ему приходилось слышать и не такой свист, и не такой гай.

– Упроси! – неожиданно бросились ко мне несколько человек. Я стоял на сцене, слева, приглядывая за тем, чтоб никто не кинулся без спросу к моему гостю.

Я кивнул, отчего-то уверенный в том, что все будет правильно.

Заглянул в гримерку. Михаил пил воду и явно никуда не собирался.