митрополита Сергия гораздо сложнее. Это масштабная и неоднозначная фигура (я здесь называю его митрополитом, а не Патриархом не для того, чтобы как-то его принизить, а потому что именно митрополитом в 1920–30-е годы он и был). Митрополит Сергий считал, что нужно искать пути выхода из ситуации, которая казалась тупиковой. В близком кругу он говорил: «Моё отношение к советской власти основано на маневрировании». Он считал, что в ситуации, когда власть не скрывает своей конечной цели — уничтожить всякую религию вообще, — надо искать пути организованного отступления, чтобы сохранить хотя бы какую-то жизнеспособную часть Церкви. А ради этой цели можно имитировать даже сотрудничество с безбожной властью. Конечно, многих это ввело в соблазн…
Сложность для исследователя, однако, состоит в том, что митрополиту Сергию приходилось скрывать свою подлинную позицию не только от власти, но порой даже от людей, которые его окружали. Проще всего для историка говорить о его внешних действиях, например, о печально известной декларации 1927 года — вынести ей оценку с позиции сегодняшнего дня несложно. Но понять, что стояло за такого рода действиями митрополита Сергия, гораздо труднее. В каком-то смысле, он самая-самая большая загадка новейшей церковной истории».
А. Мазырин считает, что «если бы митрополит Сергий выбрал путь бескомпромиссный, власть нашла бы другого иерарха, который бы принял её условия. ОГГТУ усиленно искало такого иерарха, вело переговоры сначала с одним, потом с другим, с третьим — в том числе и с митрополитом Кириллом, и с митрополитом Агафангелом. Им всем предлагались эти условия: подчинение внутренней церковной жизни тайному контролю со стороны безбожной власти в обмен на легализацию церковного управления».
Говорят, в двадцатые годы многие обращали внимание на то, что волны убийств священников в Соловках всегда почему-то совпадали с неожиданными приездами туда некоего чекиста Тучкова. Добивал он и законного местоблюстителя…Тот, как мог, боролся.
Заявление митрополита Петра (Полянского) полномочному представителю ОГПУ по Уралу тов. Тучкову Евгению Александровичу от 20 ноября 1932 года:
«Согласно объявленному мне постановлению Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 23/VII- 1931 г. я должен отбывать своё наказание в концлагере. Между тем вот уже третий год содержусь в предварительном заключении, подвергаясь мучительным лишениям и ограничениям. Так как, во 1-х, причины, вызвавшие столь неожиданную катастрофическую развязку при всей своей уважительности, о чём я неоднократно писал Вам, не приняты во внимание, так как, во 2-х, моё стремление через искреннее и чистосердечное раскаяние в своей идеологической погрешности обеспечить себя доверием со стороны Советского Правительства и тем улучшить своё положение, несмотря на инициативу и обнадёживание т. Костина, по видимому достигли обратной цели — угнетающей отброшенности, среди которой теперь живу, и так как, в 3-х, в течение продолжительного времени не получаются результаты ни относительно моего заявления датированного сентябрём на имя Особого совещания; ни относительно замены концлагерного заключения ссылкой, о чём я имел некоторое основание думать после разговора с тт. Прокурором и начальником УСО, то покорно склоняясь пред обстоятельствами, ставлюсь в необходимость обратиться к Вам с просьбой не отказывать в возможной поспешности к отправке меня по назначению. Позволю себе заметить, что как ни грустно и ни жутко просить о этом и как ни тяжело было в концлагере, всё-таки легче одиночки, окончательно искалечившей меня и приблизившей к могиле. Каждый день, проведённый в тюрьме, усиливает припадки удушья и сердечные боли, здесь трудно даётся и борьба с цынгой. В концлагере, надеюсь, не встретится препятствий для общения с тамошними обитателями, которые не откажутся присматривать за мной, а равно и для сношения с родственниками и друзьями, в участии которых крайне нуждаюсь по делам личного обихода. Там же на Соловках, по всей вероятности, придётся закончить своё бренное существование.
Письмо митрополита Петра (Полянского) Заместителю ПП ОГПУ по Уралу тов. Тучкову Евгению Александровичу от 20 декабря 1932 года:
«Прежде всего примите поздравления со днём 15-летия зоркого стража пролетарской диктатуры, а затем не откажите отнестись снисходительно к нижеследующим строкам. Считая Вас ближайшим вершителем моей участи прошу стать на сторону справедливости оказать содействие для её улучшения. Откровенно говоря, многое Вы не хотите видеть во мне так, как оно есть. Если бы Вы потрудились восстановить в памяти прошлое, то едва ли мы могли бы извлечь оттуда что-нибудь компрометирующее меня. Позволю себе напомнить, что главная причина моего расхождения с Вами заключалась в том, что я не мог выполнить предложенной комбинации относительно Митрополита Сергия и Архиепископа Григория. Первого Вы имели намерение снять с заместительства и перевести в какую-либо Сибирскую епархию, — помнится, называли Красноярскую. На этом настаивала и Александра Азарьевна и даже старалась убедить меня в политиканстве Митрополита Сергия. Но я не считал возможным применить к нему такую чрезвычайную меру. Это было бы произволом, отклонением с пути закона на путь личных столкновений и могло вызвать в церковной жизни замешательство. Если же с учреждением коллегии Митрополит Сергий освобождался от Заместительства, то, судя по обстоятельствам, он был в праве и не принять моего распоряжения как по причине условной формы выражения, так и по причине моей неосведомлённости о физическом положении вещей, что и случилось на самом деле. Мне было неприятно, что пришлось разойтись и в вопросе о включении Архиепископа Григория в проектируемый патриарший синод, о чём речь возбуждалась много раз. Всё дело в том, что он состоял под запрещением в священнослужении и уже никак не мог претендовать на место в синоде, само собой разумеется, что он не попал бы и в состав коллегии (упразднённой), если бы в то время я был осведомлён о его запрещении. Нет сомнения, что в решении моей участи вопрос об Архиепископе Григории являлся самым существенным моментом. Вот собственно и есть то, с чего началась моя сложная и большая трагедия, которая 8-й год раздирает меня, не давая знать в жизни покоя. Во всех других случаях каких-либо особенных недоразумений не возникало. Правда, спустя некоторое время, я изменил своё отношение к коллегии, но это вызывалось условиями её возникновения, о которых я раньше не знал. Так обнаружилось, что Архиепископ Николай Добронравов, вопреки уверению, находится не на свободе, а под арестом, что Архиепископ Дмитрий Беликов, согласно словам т. Казанского и показанной Вами телеграмме, должен был дня через 3–4 прибыть в Москву, но он совсем и не собирался выезжать из Томска и что Архиепископ Григорий, будучи запрещённым, не сдавал своей позиции, а даже наоборот, своевольно присвоил себе председательство, не имея на то никакого права.
Не слышно было и о приезде в Москву Митрополита Арсения Стадницкого, о вызове которого, по Вашему предложению, мною была подписана телеграмма. Коща, таким образом, стало ясно, что при учреждении коллегии я находился, так сказать, впотьмах и что опыт этот мог вызвать не только удивление, но и повлечь к серьёзным недоразумениям, но ничего не оставалось, как только поправить ошибку, т. е. упразднить коллегию, которая несколькими распоряжениями… и была упразднена (из внутренней тюрьмы во вручённом Вам письме о подтверждении Митрополита Сергия в заместительстве, и из Суздаля в письме на имя Митрополита Агафангела, и из Перми в обращении к пастве — об упразднении коллегии и подтверждении запрещения Архиепископа Григория и его сообщников, причём обо всё этом лично сообщил ему в Свердловской тюрьме). Прошу Вас встать на мою точку зрения — и тогда Вы убедитесь, что я прав и поступить иначе не мог. Надеюсь, Вы припомните, что когда был прямо поставлен вопрос о местоблюстительстве в пользу Митрополита Агафангела, то я в сторону не уклонился, я был единомыслящим с Вами. В данном случае не могло быть речи о каких-либо затруднениях и препятствиях, потому что Митрополит Агафангел считался вторым кандидатом на мсстоблюстительство, и из письма Митрополита Сергия мне известно, что он получил полную свободу. Тем не менее успеха к моим внешним обстоятельствам не приложилось. По поводу последнего Вашего предложения осмеливаюсь ещё раз заявить, что бесспорно, я заслуживаю упрёка, как нарушивший моральный принцип. Искренне говорю, что я представляю сплошную рану, всё — боль, всё — страдания. В вашем присутствии я ещё сохранял относительное спокойствие, подбадриваемый надеждой услышать от Вас что-нибудь утешительное. Но после Вашего ухода, меня охватило чувство невыразимого страха и боязни, под напором которых я и вынужден был попятиться назад. Одиночка и обессиливающее влияние переживаемых невзгод ставят в
