узлом. Быстро и просто. И не раздражает собаку.

Шел, вероятно, день десятый или двенадцатый его болезни, когда я, замотав его, как обычно, выпустил во двор. Он бодрой рысцой потрусил впереди, и вдруг задние лапы его разъехались, и, беспомощно присев на них, он виновато оглянулся на меня, как бы спрашивая: «Что это со мной, не понимаю…»

Теперь мне стало понятно, что означала дрожь, которую я заметил у него утром. Меряя у него температуру, я положил руку ему на пах и внезапно почувствовал, что он весь дрожит мелкой, какой-то нервной дрожью. А это он уже чувствовал свою быстро нараставшую слабость и еще пытался бороться с нею.

С этого дня у него началось частое пошатывание, он все время оседал на зад. Раз, покачнувшись, чуть не упал. А вскоре, сидя в своем кабинете за работой, я услышал в соседней комнате глухой тяжелый удар. Галя испуганно закричала. Это Джекки хлестнулся о пол задней половиной тела. Прибежав туда, я увидел, что он стоит, широко расставив все четыре лапы и раскачиваясь так, что вот-вот грохнется снова. В глазах его был ужас, он весь дрожал и боялся сдвинуться с места хотя бы на сантиметр.

Следующую ночь мы почти не спали. Джекки все время падал. Вскакивал и снова грохался. Уложить его было невозможно. Он точно еще и еще хотел проверить свое тело, но тело не слушалось его.

— От слабости, — констатировал Николай Дмитриевич. — Вы думаете, сколько он уже за это время в теле потерял!

После этого появилось угнетенное состояние, и оно быстро нарастало. Пес подолгу стоял, повесив голову, безучастный ко всему, как бы прислушиваясь к чему-то, что происходило внутри него.

Заметили, что он не может зевать: раскроет пасть, как бы собираясь зевнуть, и — закроет. Изменился голос, в нем появились визгливые нотки. Температура продолжала держаться тридцать девять с десятыми и лишь один раз достигла сорока.

День-два как будто было лучше, или хотя бы оставалось в одном положении; затем опять наступало ухудшение. А в общем, если бы изобразить это в виде графической кривой, шло непрерывное снижение всех функций, болезнь делала свое разрушительное дело.

Постепенно отмирали привычки, которые на протяжении более десяти лет были совершенно неотделимы от его существования. Он перестал вскакивать, когда я начинал заводить вечером часы на письменном столе и переворачивал «вечный» календарь; а прежде — ждал этого момента с нетерпением и прислушивался уже заранее, зная, что за этим последует прогулка перед сном. Раньше, если нет воды в чашке, он поскребет лапой, ему нальют, а он обязательно головой помотает, как лошадка, вверх-вниз, вверх-вниз. Это выглядело как: «Спасибо». Теперь он просто молча понуро вставал перед чашкой.

Его перестали интересовать обеденные приготовления на кухне, когда Галя принималась греметь там кастрюлями и чашками.

И только за мной он продолжал ходить неотступно, как тень. Казалось, под влиянием болезни его привязанность возросла еще больше. Иной раз, кажется, спит; только встанешь со стула — глаза уже открылись. Мне нельзя было уйти из дома. Я уйду — он встанет и часами стоит у окна или двери, ожидая меня. Ноги у него подламываются, шатается, но стоит и ждет, и ничем нельзя его принудить лечь. От пищи полный отказ, полная атрофия интереса ко всему.

Как-то я отсутствовал весь день — и он не ел целый день. Пришел я домой — он вскоре съел кусок мяса, полакал молока.

Он ходил за мной по пятам, казалось, боясь потерять даже минуту, чтобы в эти последние дни или часы (кто мог знать, сколько еще оставалось их у него?) как можно больше побыть около хозяина, как можно больше. Не потерять ни секунды перед тем, последним расставанием, после которого уже не будет ничего.

Пес погибал, это было видно по всему, хотя мы все еще не могли смириться с этим.

Острая жалость к нему теперь не оставляла меня, Галя плакала. Милый, милый Джекки, как много хорошего было связано с ним!

Для истинного собаковода потеря собаки — всегда большое несчастье. Ведь теряешь частицу самого себя. Особенно тяжело терять собаку, когда ты прожил с нею долго бок о бок, когда она прочно заняла свое место в доме, сделавшись, как любят повторять «собачники», подлинным членом семьи. Да, это не преувеличение: собака— действительно член семьи. Кажется, что без нее и дом — не дом.

Иметь собаку — с течением времени становится потребностью. Собака в доме — настоящий хозяин: знает каждую вещь, по запаху сразу определит, если появится новая, следит за вами, за вашими домашними. Да что говорить, тот, кто держал собак и по-настоящему любит их, знает, сколько жизни вносят они. Даже заботиться о них приятно: так они благодарны тебе, таким платят теплом.

Как же не оплакивать собаку — ведь вместе с нею уходит какая-то крупица нас самих, нашей души. Если вы любите животное, то вы вкладываете в него и свои нервы, и свой ум, и, как я уже говорил, даже характер. А все, что достигнуто трудом, всегда дорого.

Как мы укоряли теперь себя за то, что в последний период жизни Джекки недостаточно баловали его мясом, реже, меньше гуляли, перестали совсем ходить на озеро Шарташ, где он прежде частенько купался вместе со мною. Может быть, это тоже подготовило болезнь, и, таким образом, было укором мне, его хозяину.

Как-то не вязалась мысль, что эти веселые, быстрые лапы отбегали по земле. Казалось, ведь только что пес был здоров, жизнерадостен. Он и теперь еще — спит, а ноги все дрыг-дрыг: побежал. Во сне ноги все бегут куда-то: а в действительности уже давно не бегают; тело немощно, а в глубинах мозга все еще живет нервная сила, питаемая воспоминаниями о тех днях, когда он был здоровым и сильным.

Мы звали его «ветерок»; и он вправду был как ветерок. Одиннадцать лет изо дня в день, трижды в течение суток — утром, в обед и вечером — я ходил с ним на прогулки. И было как-то непонятно, как это вдруг не станет его, не надо будет выгуливать. Как так? — когда это стало и моей потребностью, частью моего бытия… Понимаешь: конец неизбежен, нет, не существует такого средства, чтобы изменить этот извечный порядок чередования жизни и смерти, умирания и обновления, перехода белковой ткани из одного состояния в другое.

И все-таки есть в этой неумолимости вечного обмена материи что-то беспощадное, с чем невозможно согласиться спокойно.

Природа все же жестока: в муках живое существо появляется на свет, в муках оно уходит из жизни.

А как раз в эти дни мы со своим неумеренным старанием, как назло, причинили Джекки новые совершенно ненужные страдания. Все еще обманывая себя мыслью о воспалении легких, мы решили сделать ему горчичники.

Посоветовала их та самая молодая женщина-терапевт, которая однажды осматривала Джекки. Советовала она от доброй души; да ведь бывает, что и то, что делается с лучшими побуждениями, идет во вред; а врач должен быть особо осмотрителен, рекомендуя что-либо.

Задача оказалась не из легких. «Человеческие» горчичники для собаки не подходят: мешает шерсть. Пришлось развести горчицу; но оставить ее на теле нельзя — значит, сначала с силой втираешь ее на тело против шерсти, затем смываешь. Для больного животного это трудно. Джекки очень утомился, стоя долго на ногах. Кроме того — опасность простудить. Не случайно Мюллер рекомендует при легочных заболеваниях втирать горчичный спирт, а не горчицу.

Неизвестно было, через сколько времени горчичники начнут действовать. Попробовали на себе: какое ощущение через 5, 10, 15, 20 минут. Когда, наконец, процедуру закончили, пришлось Джекки закутать, так как он начал дрожать. Через полчаса переменив повязку, дали портвейн, уложили и накрыли легким одеяльцем, но вскоре он запросился на улицу. Фу ты, неладное, это уж совсем плохо; ведь собака сырая, а на дворе мороз.

У нас уже получилось так один раз. Попробовали сделать Джекки согревающий компресс, а пес сразу же направился к двери: уже привык — раз завязывают, значит — на улицу. Пришлось вести, накрутив поверх шали и специальной попонки еще один платок.

С горчичниками вышло еще хуже. Всю ночь он пыхтел, к утру его прослабило. Шерсть на нем слиплась и ссохлась. Словом, этот неудачный эксперимент стоил нам бессонной ночи, а собаке принес дополнительную тягость. С тех пор я против горчичников; особенно для длинношерстных собак они не