Анатолий Дмитриевич и Нина Сергеевна познакомились, когда он был еще в опале. В местах его спецпоселения, в Вой — Воже, Коми ССР. Она работала вольнонаемной в конторе. На его предложение руки и сердца откликнулась сразу, без колебаний. Потому что он ей нравился и как человек и из солидарности по одинаковой судьбе: за ее родителями тянулся шлейф репрессированных. Родители в свое время имели богатую пасеку, жили доходно, а потому подлежали раскулачиванию. По этой причине семья оказалась сначала в Башкирии, а потом и в Вой — Воже.

— …За что полюбила его? — предвосхищает она мой нескромный вопрос, видно, по глазам поняв, что я маюсь спросить ее об этом. — С ним всегда интересно…

Перед встречей мы с Ниной Сергеевной обозначили главное направление темы нашего разговора: «Какой должна быть жена писателя?».

— Если сказать одним словом, — улыбнувшись сказала она, — терпеливой. Вижу, вы удивились моим словам. Да. Он был вспыльчивый. Но быстро отходил. Зная это, я старалась не «подогревать» его, когда он заводился. Помалкиваю себе. И точно — через полчаса подходит, обнимает нежно. Конечно, это нелегко быть терпеливой. Но мне помогала любовь. Нам помогала любовь, — поправилась она. — Обоюдная. Он даже стихи писал мне: «Не пою о любви, потому что от счастья боюсь задохнуться…». Он много работал.

А его работа, вы знаете, требует сосредоточенности. Он сравнивал труд писателя с трудом Сизифа, — Нина Сергеевна улыбнулась, скосив глаза на статуэтку. — Меня Господь Бог наградил понятливостью. Я понимала, что мое дело при таком муже — отлаженный до мельчайших мелочей быт. Он должен был видеть во мне настоящего устроителя нашей жизни. И, конечно же, чувствовать во мне некую опору. Поддержку. Ведь он всю жизнь прожил с клеймом «бывший зэк». Это было своеобразной психологической пыткой. Я это понимала, а потому всячески старалась затушевать в повседневности эти его воспоминания о прошлОом. Мы как бы вместе боролись с этим навязчивым комплексом «неполноценности». Все это — слагаемые терпения… Ну а главное, конечно же — любовь…

К нам в комнату вошла Оля (Ольга Анатольевна). Приобняла мать, видя, что та разволновалась, зарделась румянцем во всю щеку. Пригласила нас к чаю. За чаем как бы подменила мать в ее нелегком рассказе про отца.

— Папа был настоящим главой семьи: сказал — все. Обсуждению не подлежит. Правда, сказанное им, принятое им решение, было всегда продуманным. С позиции глубоко любящего мужа и отца. Мы это чувствовали, понимали и… ценили. Потому что он всегда оказывался прав. И все его решения были во благо семьи. Капризов и эксцессов с нашей стороны никогда не было. Мы четко знали: папа — это наша крепость; мама — это доброта, уют, ласка, тепло… Хотя мама наша тоже с характером. Она не была серой мышкой при волевом муже. А в чем?то она была даже сильнее папы. Она находила в себе силы утешить его в минуты душевной невзгоды. Мне кажется, он и в творчестве чувствовал себя уверенней благодаря умелой поддержке мамы. Тут, наверно, мало любящего сердца, тут еще нужен умный подход…

Любящая, терпеливая, умная. Извечная триада, сопровождающая каждую нормальную семью. Но это легко сказать — быть умной при умном, я бы даже сказал, проницательном муже. Анатолий

Дмитриевич был проницательным человеком. Сколько раз я ловил себя на мысли, когда мы общались, что он знает, о чем я думаю в данный момент. Не говоря уже о том, что он чувствовал состояние моей души. Усмехнется бывало этак, или откинется слегка, мол, чудак человек! Да это же проще простого: «Я по глазам вижу, что ты не согласен со мной. Но ты запомни — пройдет время, и вы все поймете, что такое Лихоносов». Да, прошло время, и мы, почти все, абсолютное большинство нас, поняли, что это литературное чудо обглодано физически и духовно черной завистью. Ничто так не старит человека и ничто так не унижает его перед другими, как эта неистребимая зависть.

Но это к слову.

Нина Сергеевна благодарно смотрит на дочь Ольгу. Та дала ей возможность передохнуть, унять душевное волнение.

— …Я как?то знала, в чем и когда я должна проявить себя. Это дано от Бога. В нашем роду все отличались великодушием и смекалкой. Или, как говорят, — природным умом. Это дано, или не дано человеку… — вдруг она умолкла. Глаза подернулись печалью. — Он был прост, доступен, но с ним бывало непросто…

Мне показалось, что этими словами она как бы подвела черту в нашем разговоре. Ибо в этих ее словах, прихлынувших от воспоминаний, чувствовалась некая квинтэссенция затронутой темы. Нетрудно было понять, что в эти слова она вложила предельный смысл и откровенность. Но оставался еще один весьма деликатный вопрос, без которого весь разговор, вся наша беседа выглядела бы неполной. Хотя, мне показалось, что Нина Сергеевна устала.

— Вы меня простите, Нина Сергеевна, — собравшись с духом, обратился я к ней, — если вас не затруднит, расскажите подробнее о последних минутах жизни Анатолия Дмитриевича. Кроме вас этого никто никогда не расскажет.

Она вздохнула, видно, ожидала этого вопроса и страшилась его. Не очень охотно стала рассказывать:

— …В тот день он встал в хорошем настроении. Сказал: «Ты