вон сколько там еще чистых листов…».

Тетрадку учителю вернули. А он, настырный, снова ее в конверт — и в журнал «Новый мир». Там ситуация повторилась, но с точностью до «наоборот». Младший редактор, не дочитав рукопись, побежал к старшему: «Вы только посмотрите, как сочно, как оригинально». Тот — к ответсекретарю, ответсек — к заму, зам — к редактору: «Александр Трифонович, вы только полюбуйтесь, — талант!..» Твардовский велел снять из очередного номера равный по объему материал, а рассказ учителя поставить. Твардовский умел распознавать таланты на взлете. А тем автором был наш Виктор Лихоносов, которого теперь знает вся страна, которого мы высоко ценим и любим».

Такими словами закончил свой рассказ Анатолий Знаменский о своем коллеге. Никто из нас ни сном, ни духом не подозревал, что Лихоносов и Знаменский давно находятся во враждебных отношениях, не общаются, на чем, надо сказать, «грели руки» их недоброжелатели. Как я впоследствии убедился, личная симпатия или антипатия никогда не заслоняла Анатолию Дмитриевичу истину, не мешала ему судить трезво, объективно о человеке, о событии.

В середине 80–х доцент Канашкин напечатал в альманахе «Кубань» цикл статей о литературном процессе на Кубани. В этом «цикле» критик отчаянно размахивал саблей, не открывая глаз, за что писатели выдали полной мерой, прежде всего, редактору альманаха, новому, не Знаменскому; а в отношении Канашкина вынесли «вердикт»: впредь чтоб и духу его тут не было! Короче говоря, в писательских кругах Канашкин стал как бы «персоной нон грата».

Но чудны дела твои, Господи. Где?то с год спустя в разговоре со мной опальный Канашкин будто между прочим спросил: «Как вы думаете: не стать ли мне членом Союза писателей? Не занять ли пост редактора альманаха?». Честно говоря, я посмотрел на него, как на тронутого, но вслух, не без иронии, сказал: «А право, любопытно. Очень даже любопытно!..».

Тут вскорости наш Канашкин взял и ни с того ни с сего перенес какой?то инфаркт, чем внезапно разжалобил сердобольных «инженеров человеческих душ», а через какое?то время, представьте себе, был принят в Союз писателей СССР. А еще через какое?то время осуществилась и вторая его сумасбродная мечта: он был назначен редактором альманаха «Кубань». Фантастика? Сказка? Многие терялись в догадках. Да, в общем?то, истина покрыта тайной и по сию пору. Одна из версий, весьма похожая на правду, — длань Знаменского. С его мнением считались и в крайкоме, и в СП в Москве. Сегодня многие писатели убеждены: этого джина выпустил из бутылки Знаменский. Конечно, Анатолий Дмитриевич хотел видеть его объективным критиком, а не литературным террористом, однако, случилось именно второе.

Критик Канашкин время от времени печатал в газетах статьи о Знаменском, помещал отрывки из его произведений — в альманахе «Кубань», который, к слову сказать, под шумок перестройки он потом увел из?под носа писательской организации, попросту говоря, украл или, выражаясь высоким стилем, по Чубайсу, приватизировал. Канашкин всюду и везде выдавал себя за «человека Знаменского», это, думается, немало помогало ему карабкаться наверх и по ученой «лестнице»: зав. кафедрой, доктор наук, профессор…

В рецензиях и статьях о творчестве Знаменского господин Канашкин не жалел красок. Достаточно привести лишь названия его публикаций: «Высота добра», «Главное — человек», «Высокого огня касаясь», «Народа душа родниковая»…

Вместе с тем, при каждой новой публикации Канашкина Анатолий Дмитриевич, добродушно посмеиваясь, кхе — кхе, произносил:

«Он, подлец, ни одной моей вещи толком не читал». Эти слова он говорил и в глаза самому Канашкину, который все чаще за спиной писателя ерничал в его адрес, грязно спекулируя на его тюремном прошлом. Кстати, Знаменский никогда ни в разговорах, ни в творчестве не козырял, подобно некоторым, своими незаслуженными обидами и страданиями лагерной жизни. Как бы там ни было, но облепленный званиями ученого, писателя, редактора, господин Канашкин однажды, вероятно, пришел к мысли, что впредь ему, вассалу, Знаменский уже ни к чему в качестве сюзерена. И он разразился в базарно — перестроечной газетенке гнусной публикацией о своем вчерашнем хозяине, хлестко озаглавив ее «Крылья фраера». Если бы с этой писаниной ознакомился Иуда Искариот, он определенно возгордился бы: дело его процветает…

А второй ошибкой Знаменского было обращение в суд с требованием наказать клеветника. Сам он исправно являлся в суд в назначенный день и час, а ответчик — клеветник трусливо прятался, оправдываясь: лекции, кафедра, семинары… Так повторялось раз пять, если не больше. Я видел: Анатолий Дмитриевич терзался как загнанный зверь. Слабый здоровьем, уже пожилой, он столкнулся с неимоверным предательством. К стыду нашему, мы не пришли вовремя на помощь Анатолию Дмитриевичу, оставили его один на один с бедой. Будь мы рядом, может, трагедия прошла бы стороной. Может быть. Но мужественное сердце гражданина, летописца, казака, пропускавшее через себя все боли, муки, страдания народные, в конце концов не выдержало…

Понимаю: не очень к месту столь подробный рассказ о литературном киллере, но светлая память о замечательном русском писателе взывает о сатисфакции.

Сегодня, перечитывая Знаменского, я не перестаю удивляться его могучим талантом, его гражданской смелостью, его истинно казачьим юмором. Как и всякий одаренный человек, Анатолий Дмитриевич был честолюбив, но это не мешало ему называть Василия Белова «Львом Толстым 20–го века». Сам талантливый, он преклонялся перед гением Шолохова и знал его творчество, что называется, назубок. Он первым в стране обратил внимание учителей литературы на то обстоятельство, что Макар Нагульнов никак не тянет на положительного героя, он скорее троцкист, нежели большевик, хотя сам того возможно и не сознает. И в доказательство приводил монолог Нагульнова, обращенный к председателю сельсовета Андрею Разметнову: «Как служишь революции? Жа — ле — ешь? Да я …тысячи станови зараз дедов, детишков, баб… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо. Я их из пулемета… всех порешу!».

Знаменский полагал и, думается, не без основания, что в новом веке Шолохова прочтут по — новому, настолько он глубок и многогранен.

Без злобы, спокойно, но с тонкой иронией относился Анатолий Дмитриевич к бесконечному муссированию нелепых слухов о Шолохове, якобы, присвоившем чужую рукопись «Тихого Дона». Известно, что к слухам о «плагиате» присоединил свой голос и Солженицын, которому, как видно, не давал покоя колоссальный международный авторитет Шолохова. Может, самовлюбленному «пророку» мечталось: а вдруг пьедестал опустеет?.. Недруги Шолохова (читай: всего русского!) обычно называли «истинным» автором «Тихого Дона» донского казака Федора Крюкова, закончившего свой жизненный путь в 1920–м на Кубани в Добрармии Деникина. Но никто иной, как именно Знаменский, был инициатором издания сборника художественных произведений Федора Крюкова, дабы и помянуть его добрым словом, и лишний раз показать читателю абсолютную разницу между ним и Шолоховым, между способным подмастерьем и великим мастером.

Наверное, по какому?то высшему промыслу творческая судьба, можно сказать, свела Знаменского с Шолоховым на самом широком литературном поле. Когда?то одна дотошная корреспондентка упрекнула Шолохова, еще довольно молодого, что привлекательные герои «Тихого Дона» почему?то только белые, а почему, дескать, не красные? «О красных в гражданской войне, — ответил Шолохов, — напишет, видимо, кто?то другой».

Этим другим, пожалуй, и суждено было стать Анатолию Дмитриевичу Знаменскому. Трагедия Филиппа Миронова, главного героя «Красных дней», героя не выдуманного, конкретноисторического, весьма схожа с трагедией Григория Мелехова. Но это уже не белый — красный командир. Миронова знал и ценил Ленин, перед ним преклонялись казаки всего Дона, а счеты с ним свел «демон» Троцкий. Лев Давидович велел, как бы нечаянно, пристрелить несговорчивого казака в момент прогулки арестованных в тюремном дворе. И лишь с полгода спустя Владимир Ильич поинтересовался: «А где, скажите?ка, наш Миронов?». Увы!..

Не осмеливаюсь сопоставлять эти два романа — «Тихий Дон» и «Красные дни», — сравнивать их в художественном плане, это право читателей, но что это две стороны одной медали — художественного отображения гражданской войны на Дону и Кубани — факт неоспоримый. И тот и другой роман о трагедии казачества, спровоцированной яростными русофобами.

Сегодня нам, кубанцам, очень не хватает Знаменского. Не хватает всем: и читателям, и писателям.