15 лет до 21 года были счастливыми в 1969-м, чем в 1957 г.; 71 процент людей чувствовали себя «свободными», делая покупки, либо потому, что у них была достаточная покупательная способность, либо потому, что ассортимент товаров соответствовал их желаниям; 77 процентов считали себя счастливцами, потому что живут в конце 1960-х гг.

В 2008 г. большинство людей, участвовавших в опросах общественного мнения, считали, что май 1968 г. революционизировал французское общество, особенно в областях равенства полов и прав рабочих, и что этот бунт сделал правительство более ответственным перед общественным мнением. Когда респондентов попросили назвать лозунг мая 68-го, который в наибольшей степени соответствует сегодняшнему дню, почти половина из них выбрала лозунг «Запрещено запрещать», тогда как лишь 18 процентов проголосовали за лозунг «Будьте прагматиками: просите невозможного».

Это была сцена, которую могли взять из журнала комиксов, – какое-то нелепое графическое скопление, навязанное городу каким-нибудь автором комиксов, страдающим манией величия, с безграничным бюджетом и скверным чувством юмора.

Министр финансов только что вышел после встречи в Лувре. Он взглянул на улицу, протянувшуюся на запад-северо-запад; у него отвисла челюсть, и он сказал себе: «Что это за чертовщина?!»

Что-то тонкое и вертикальное разделило его глаз пополам. Потом к отвратительному образу прикрепилось воспоминание, и он подумал: «Да, оно должно было быть большим, но не настолько же…» (Слишком высоким, чтобы художник смог вместить это в глазное яблоко.)

Если на него посмотреть сзади, то он сам был довольно высоким: широкоплечий, легкая сеть морщин вокруг шеи, лысина; стиль скорее английский, нежели бросающийся в глаза. Но это… (Казалось, это торчит из его макушки.) Никому не удастся не заметить это. Он стоял на одном конце священной линии, по которой ориентировались парижане: Лувр, Обелиск, Триумфальная арка – стрелка компаса цивилизации. Историческая Великая Ось была тонкой прямой линией в центре земного шара: в одном направлении Великая пирамида Гизы, в другом – остров Манхэттен. А теперь на этом пути – громадная башня: Ла Тур ГАН – такая высокая, что никогда не будет выглядеть строго перпендикулярной.

Автор комиксов мог бы нарисовать ее между двумя картинками.

Поднимаясь на западе, она уменьшала Триумфальную арку до размера мышиной норы. Она изменила горизонт и звала делать фотоснимки с перспективой. Мысленно он увидел, как на Париж падает длинная тонкая тень, превращая город в солнечные часы. Еще до того, как здание было закончено, оживали рисунки: скрипучие деревья, непрошеная птица, женщина с детской коляской, бизнесмены в отличных синих костюмах и рубашках в вертикальную полоску, напоминающие здание, в котором они работали, – на самом деле фурнитура.

Корпоративные чаяния были написаны по всему ее зеркальному фасаду. Всякий, кто видел эти три громадные буквы наверху башни, мог ошибочно принять их за название города. Гат, Ашкелон, Афины, Вавилон, Ган. Группа государственных страховых компаний.

Оказавшись лицом к лицу с этой возвышающейся непристойностью, министр финансов, уже обдумывающий возможные варианты, вернулся мысленно назад в 1960 г. на улицу Крулебарб… Крулебарб — это звучало как название из сказки. Дом номер 33 по улице Крулебарб стал образцом для последующих двенадцати лет. Сначала проект представлял собой чертеж на столе в гостиной отремонтированного дома времен Второй империи. Безобидный адрес в обычной части города. Архитекторы говорили об «интеграции» так, словно по соседству с дружной и веселой деревней, какие изображают в детских книжках, должно было поселиться чудовище: клетчатые скатерти в ресторане, кошка, дремлющая под вязаньем консьержки, простота повседневной одежды, висящей в прачечной. Затем в земле появился котлован, внутри которого двигались люди и машины. А потом внезапно стройка «выстрелила» вверх, как лифт, и жилые блоки появлялись по мере того, как она поднималась от этажа к этажу за один день.

Симпатичный район перестал существовать. Что же касается этого монстра, то не было слов, чтобы его описать, – или были, но очень мало: стальная труба, глухая панель, потом еще одна стальная труба, за ней окно; в ряду восемь панелей и одиннадцать окон с незначительными вариациями, – и все это умноженное по вертикали на двадцать три.

В этом монстре было больше стекла, чем в Зеркальном зале Версаля. Выйдя из дома номер 33 по улице Крулебарб, можно было увидеть заходящее солнце в обоих направлениях. Теперь, по прошествии двенадцати лет градостроительства, он казался лилипутом.

Как министр финансов, он присутствовал на большинстве заседаний. Он вспомнил, что на них было много разговоров о прозрачности: прозрачном правительстве, прозрачных зданиях. (Он мог видеть насквозь тех людей, которые сидели за столом.) В жизни должны были воплощаться символы и метафоры. Зачем? Об этом и шел разговор.

У него были серьезные причины сомневаться в прозрачности стекла. Через двенадцать лет после скандала с улицей Крулебарб ни один человек не мог пройти по Парижу, чтобы не увидеть себя всюду. Повсюду были пары парижан, и каждый парижанин из такой пары был ненавидящим себя Нарциссом.

Пора было положить этому конец. И именно он был тем человеком, который должен был сделать это… Или он не Валери Жискар д’Эстен.

Пять лет спустя став президентом Французской Республики, он установил границу дозволенного: двадцать пять метров для центра города и тридцать семь для периферии. Это составляло тринадцать и девятнадцать ростов Жискара д’Эстена соответственно. Исключение составляли Эйфелева башня, башня Монпарнас, три или четыре других небоскреба и остальные в кварталах Дефанс и Фрон-де-Сен, строительство которых уже шло полным ходом. Двадцать пять и тридцать семь метров были новыми вертикальными мерками города, и это была крайне популярная мера среди населения. Почти все понимали, в чем тут дело.

Север Парижа ночью: темно-серые холмы Бельвиль, Менильмонтан и Шарон, покрытые антеннами и дымовыми трубами. Какой-нибудь покосившийся дом где-нибудь у Порт-де-Лила (окраина Парижа. – Пер.).

Окно на пятом этаже под карнизом: молодая женщина спит под раздуваемой ветром простыней, освещенная лунным светом или желтым уличным фонарем.

Через раскрытое окно доносятся звуки. Что-то похожее на завывание кота – мьяааааауууу!!! – ленточкой звука летит вдоль окраин, отмечая их границы. Она шевелится на кровати и двигает ногами, как будто хочет освободиться. На мгновение она оказывается с ним там, на мотоцикле.

В доме не горят огни, но на нем пятна грязи или тени, которые выглядят почти как человеческие лица. Какой-то мужчина идет мимо по тротуару, черты его лица неразличимы. Он поворачивает за угол медленно, словно перед ним лежит долгий путь. На нем сильно поношенные дорогие ботинки. Художник