Справа тянулись грязные улицы, которые вели к кварталу Ле-Аль. Даже здесь город казался вымершим. Дороги не были завалены овощами, торговцы не болтали на французском языке, не был слышен запах кофе и табака. Но потом они услышали голос продавца газет, пронизывающий утреннюю тишину. Он звучал словно пережиток какого-то прошлого века. Обладатель голоса приближался с боковой улочки, периодически выкрикивая: «Ле Матен! Ле Матен!» Он увидел вереницу седанов и побежал, размахивая газетой, к машине. Оказавшись перед ней, он продолжал кричать, пока слова «Ле Матен!» не застряли у него в горле. Глядя в немом ужасе в голубые глаза, которые в упор смотрели на него, он убежал, роняя газеты на мостовую. Чуть дальше стояла группа рыночных торговок, неряшливых и уверенных в себе, как все женщины квартала Ле-Аль; они громко разговаривали. Самая громкоголосая и толстая из них вгляделась в колонну машин, когда она проезжала по улице, и начала размахивать руками, указывая на Гитлера и крича: «Это он, ой, это он!» После этого со скоростью, неожиданной для их тучности, они разбежались во всех направлениях.

– Безо всяких колебаний, – сказал фюрер, когда в виду показался монументальный фасад Лувра, – я объявляю это грандиозное здание одним из величайших творений человеческого гения в истории архитектуры.

Через несколько минут он был точно так же поражен Вандомской площадью, которая, несмотря на вандализм анархистов, по-прежнему провозглашала вечную славу императору.

Вскоре они вернулись к Опере, чтобы увидеть – как пожелал фюрер – ее великолепный фасад при свете дня. Без остановки они на большой скорости проехали вверх по улицам Шоссе-Дантен и Клиши, повернули направо на площадь и вдоль бульваров промчались мимо кабаре «Мулен Руж», которое было безмолвным, как всегда в воскресенье утром. Они выехали на площадь Пигаль, но не увидели ни одной из тех парижанок, помаду которых, как говорили, делают из смазки парижских сточных труб.

Быстро изменив скорость, седаны «Мерседес-Бенц» взяли крутой подъем, пробрались через лабиринт провинциальных улиц и выехали к паперти базилики Сакре-Кёр. Пешком они дошли до края площади. Повернувшись спиной к базилике, они смотрели на город. Прихожане входили и выходили из здания. Некоторые из них узнавали Гитлера, но не обращали на него внимания. Он облокотился на балюстраду, ища линии, которые открыли бы ему генеральный план барона Османа. На такой высоте красоты Парижа были затоплены домами и заводами и другими утилитарными постройками. Почти все было размыто расстоянием и дымкой. Париж был впечатлением, неразборчивой акварелью, а массивные памятники, которые они видели в близлежащих кварталах, были похожи на маленькие бакены, плывущие в сером море.

Брекер уловил разочарование фюрера. Это был первый и единственный визит Адольфа Гитлера в город, который он изучал столь рьяно и так давно хотел увидеть. Эта поездка длилась около двух с половиной часов, во время которых он ничего не съел, не зашел ни в один частный дом, не заговорил ни с одним парижанином и даже не воспользовался туалетом. В отдельные моменты, когда у них была возможность обменяться парой слов, Шпеер был таким же циничным, как и всегда, называя фюрера в шутку «шефом». Но теперь, когда Брекер наблюдал, как Гитлер оглядывает пространство, разделенное Сеной и ограниченное темными холмами, он, казалось, видит, как блестят и увлажняются его глаза.

– Это была мечта всей моей жизни, – говорил фюрер, – чтобы мне дали возможность увидеть Париж. Я несказанно счастлив, что моя мечта исполнилась. – Все время помня о цели поездки, он обратился к своим художникам – Гислеру, Брекеру и Шпееру, – сказав: – Для вас теперь начинаются тяжелые времена: вы должны работать и стараться создать памятники и города, которые я доверил вам. – Затем он обратился к своему секретарю: – Ничто не должно помешать их работе.

Они стояли у балюстрады, казалось, уже долгое время. Наконец медленно отворачиваясь от пейзажа, фюрер посмотрел на белую базилику, стоявшую позади, сказал: «Ужасно» – и пошел назад к машинам.

«Кондор» взлетел из Ле-Бурже в десять часов утра. Фюрер приказал пилоту сделать несколько кругов над городом. Они увидели, как солнечный свет охватил синестальные изгибы Сены, что дало возможность точно понять, где все располагается по отношению ко всему остальному: острова, собор Парижской Богоматери, Эйфелева башня, Дом инвалидов.

В последний раз Париж пропал в летней дымке. Теперь в окнах появлялись только леса и поля. Фюрер стукнул кулаком по подлокотнику и сказал:

– Это было событие!

Радость оттого, что он увидел легендарный город, перевесило разочарование (он представлял себе все гораздо величественнее, чем это было в реальности), и его явные недостатки каким-то образом усилили его оценку и заставили с нетерпением ждать, когда он сможет изучить модель Берлина свежим взглядом. Единственное замечание было сделано Германом Гислером, который сказал фюреру, что он на самом деле совсем не видел Парижа, поскольку что такое город без жителей? Ему следовало бы посетить его во время выставки 1937 г., когда он был полон людей и уличного движения. Фюрер согласно кивнул и сказал:

– Могу себе представить.

Вернувшись в «Волчье ущелье», во время прогулок по лесу фюрер поделился своими мыслями с Гислером, Брекером и Шпеером. Пока его впечатления были еще свежими, он принял решение, которое показывало, что даже в отсутствие населения Париж оказывал мощное воздействие на всякого, кто его видел. Он часто рассматривал возможность того, что город придется уничтожить, но теперь решил не уничтожать его – ведь, как он сказал Шпееру в тот вечер в доме священника:

– Когда мы закончим с Берлином, Париж будет всего лишь тенью, так что зачем нам его уничтожать?

Когда профессор Брекер начал в 1971 г. записывать знаменательные события своей жизни, он обнаружил, что его впечатления об этой небольшой поездке даже более яркие, чем о его молодости, проведенной на Монпарнасе. Эта исчезающая череда серых монументов и кадры кинохроники, изображающие его стоящим рядом с фюрером, были для него более реальны, чем его собственные впечатления от города. Как он рассказывал своим друзьям, он был благодарен за возможность своими глазами увидеть фюрера с такой стороны, с какой мало кто его видел, – Гитлера, который на несколько часов отрешился от военных забот и гор документов, под которыми, если верить Брекеру, его враги пытались похоронить его амбиции. Даже когда монументальные статуи и барельефы, которые он создал по указанию фюрера, были еще скрыты в камне, он вспоминал, как великолепно архитектура Парижа выражала преемственность европейской цивилизации, когда внимание не отвлекалось на людей и движение транспорта. Он цеплялся за свои воспоминания, как за тайное сокровище, все эти трудные годы, когда, как с улыбкой предсказал Шпеер, прощаясь с ним на руинах Берлина в 1945 г., «даже собака не будет брать пищу из твоих рук».