постройки такого масштаба, о котором раньше и не мечтали. Она возвещала эру нового классицизма в стали и армированном бетоне.
Они пересекли мост Иена и проехали мимо подножия башни на другой конец Марсова поля, где полюбовались строгим фасадом Военной академии и оглянулись на террасу, на которой стояли минутой раньше. Прежде чем сесть в машину, фюрер бросил последний прощальный взгляд на Эйфелеву башню. День становился все теплее, и адъютант взял плащ фюрера и помог ему надеть белый китель без пояса. В нем он стал выглядеть как химик или человек, работающий в лаборатории.
Когда на авеню Де-Турвиль они стали приближаться к золотому куполу Дома инвалидов, все вдруг отчетливо поняли, что это кульминация поездки и момент огромного эмоционального значения для фюрера. Он пришел как завоеватель, как до него Блюхер и Бисмарк, но также и как поклонник Наполеона, равный ему, и представитель духа всемирной истории. Но когда эскорт подъехал к площади Вобан, он случайно заметил гордо стоящую на своем пьедестале статую генерала Манжена. Именно карательная армия Манжена заняла Рейнскую область в 1919 г. Лицо фюрера мгновенно потемнело, и он снова стал мстителем за национальное унижение и защитником немецкого чувства собственного достоинства. Он обернулся к солдатам, сидевшим в машине сзади, и сказал:
– Пусть его взорвут. Мы не должны обременять будущее воспоминаниями вроде этого.
Услышав это, Брекер задумался о печальной участи великого вождя: даже в такой особый момент он вынужден отрывать мысли от искусства и окунаться в жестокий мир политики и войны.
Внутри собора Дома инвалидов они стояли на галерее круглой подземной усыпальницы, глядя вниз на красно-коричневый порфир гробницы Наполеона. В кои-то веки вся свита почти хранила молчание, очарованная таинственной атмосферой и тусклым светом, который был слабее, чем обычно, из-за мешков с песком, которые были сложены в штабели у окон до того, как Париж был объявлен свободным городом и избавлен от бомбежек люфтваффе. С пилястров свисали поблекшие флаги в память о самых выдающихся победах Наполеона. Завоеватель Парижа вглядывался в пятидесятитонное надгробие своего предшественника, склонив голову и держа фуражку у сердца.
Брекер стоял достаточно близко, чтобы слышать, как он дышит, и у него возникло чувство, что сейчас творится история, от которого мурашки побежали по спине. Он с нетерпением ждал слов, которые ознаменуют встречу двух великих вождей. Внятный шепот слетел с губ фюрера, когда он повернулся к Гислеру и сказал:
– Ты построишь мое надгробие.
Затем, уже больше не шепча, он конкретизировал эту тему, сказав, что окрашенный купол будет заменен на сводчатые небеса, с которых через отверстие, похожее на отверстие в крыше Пантеона в Риме, на неразрушаемый саркофаг будут литься дождь и свет Вселенной. На саркофаге будут написаны два слова: «Адольф Гитлер».
Фюрер выбрал этот торжественный момент, чтобы объявить о своем «даре Франции» – останки сына Наполеона, герцога Рейхштадтского, будут вывезены из Вены и помещены в собор Дома инвалидов рядом с могилой его отца. Это будет еще один знак его уважения к народу Франции и его славному прошлому.
7.15. Солнце уже устремилось вдоль Сены, когда они проезжали дворец Бурбонов и свернули на восток. На башне часы пробили четверть восьмого. Там и сям консьержи отваживались выйти с тряпкой и шваброй, чтобы начать ежедневную мойку крыльца. Собаки, выпущенные хозяевами из квартир, делали свои утренние дела. На бульваре Сен-Жермен машины ненадолго остановились напротив посольства Германии, пока фюрер отдавал распоряжения о реконструкции здания. Затем, поспешно проехав по узким улицам Латинского квартала, они миновали церковь Сент-Сюльпис, Люксембургский дворец и греческие колонны театра «Одеон». Двое полицейских видели, как они двигались по бульвару Сен-Мишель и повернули на улицу Суффло. Чуть ранее в то утро телефонный звонок разбудил префекта полиции, который уже привык к внезапным прихотям своих новых хозяев. Из жандармерии пятого округа ему сообщили, что смотритель Пантеона был разбужен немецкими солдатами с автоматами и получил приказ ровно в семь часов открыть железные ворота.
Приблизительно в половине восьмого фюрера видели энергично входящим в мавзолей; через несколько минут он вышел с хмурым выражением лица. Его привели в негодование скульптуры (он назвал их «раковыми опухолями») и ужасный холод внутри, которые подействовали на него как личное оскорбление.
– Боже мой, – проворчал он, – это место не заслуживает звания Пантеона, стоит только подумать о Пантеоне в Риме!
Брекеру были знакомы взгляды фюрера на скульптуру и архитектуру, но ему было интересно услышать его отзывы о реальных памятниках. Согласно взглядам фюрера, скульптура, изображающая покалеченное человеческое тело, представляет собой оскорбление Создателя. Вероятно, он думал о хорах Пантеона и памятнике Национальному конвенту Сикара с его грубыми, закаленными непогодой солдатами и дерзким лозунгом «Жить свободными или умереть!». Истинный художник, по мнению фюрера, не использует искусство, чтобы выражать свою собственную индивидуальность, и не интересуется политикой. В отличие от еврея он не испытывал необходимости перекручивать все до неузнаваемости и придавать ему легкомысленную и ироничную форму. Искусство и архитектура – дело рук человека, как башмаки, за исключением того, что пару башмаков можно выбросить после года-двух носки, тогда как произведение искусства может просуществовать несколько веков.
В этой публичной демонстрации личного мнения было что-то такое, что вселило в Арно Брекера чувство сыновней благодарности. Он понял, что, побуждая «своих художников» верить в то, что они его гиды по Парижу, фюрер на самом деле показывал
– Истинный художник не может быть солдатом… – и выразил желание увидеть квартал, в котором юный Брекер начал когда-то свою героическую борьбу с музой. – Я тоже люблю Париж и, как вы, учился бы здесь, если бы судьба не привела меня в политику, – ведь мои устремления до Первой мировой войны лежали исключительно в области искусства.
Так как в той части Парижа не было ничего, что представляло бы архитектурный интерес, просьба фюрера показалась тем более проявлением внимания к другим. Они проехали по бульвару Монпарнас и увидели знаменитое кафе «Клозери де Лила» и фонтан Карпо «Четыре части света», который утвердил фюрера в его высокой оценке работ Карпо. Затем они вернулись на бульвар Сен-Мишель и быстро поехали к реке. Оставалось еще столь многое увидеть, но время истекало, а они теперь находились далеко от точки, где должны были завершить свою поездку.
На площади Сен-Мишель фюрер отсалютовал в ответ двум полицейским. Они перебрались на остров и повернули, чтобы проехать вдоль пустых набережных к собору Парижской Богоматери. По крайней мере, здесь Париж все еще источал свое загадочное очарование. Стены префектуры полиции промелькнули слева, как занавес, и готические башни выросли в сером свете, как декорации фантастической драмы. Они проехали мимо не останавливаясь. Они увидели Дворец правосудия и Святую капеллу, которая не произвела на фюрера никакого впечатления; вместо нее он обратил внимание на купол на другой стороне улицы и сказал Брекеру:
– Не это ли купол Торговой палаты?
На что Брекер покачал головой и ответил:
– Нет, я думаю, это купол Института.
Но когда они поравнялись со входом, фюрер дернул головой и сказал Брекеру с удивлением:
– Видите, что здесь написано?…
7.50. Они проехали по мосту д’Арколь к Отелю-де-Виль, мимо музея истории Парижа Карнавале и закрытых ставнями магазинных витрин еврейского квартала к площади Вогезов. Деревья скрывали фасады кремового и розового цвета, и фюреру было явно скучно. Чирикающие воробьи, зеленый садик для нянь, присматривающих за детьми, и уютные галереи создавали атмосферу буржуазного самодовольства. Он оживился только тогда, когда они отправились назад по улице Риволи. Это было то самое величие, которое он хотел бы видеть в Берлине: бесконечный ряд одинаковых фасадов домов – безошибочное свидетельство грандиозного плана, нерушимый мир и счастье великой столицы империи.
