Рев моторов заполнил уши и пронизал все его существо. Он находился в полусне приблизительно час. К этому времени они, вероятно, уже пересекли границу, если еще была какая-то граница. Утро было яркое и солнечное, так что мягкий свет из кабины пилота исключал восточное или южное направления. Никакой вывод нельзя было сделать по поведению или экипировке солдат, а несколько слов, которые прорвались сквозь оглушительный шум, ничего для него не прояснили. Казалось, он для них невидим в своей гражданской одежде. Он знал, что этот полет каким-то образом связан с невообразимо грандиозными и важными событиями. Должны были открыться новые обширные горизонты для художественных «сил», которые освободятся, когда чаяния людей больше не будут обмануты обскурантизмом современных художников. Где-то внизу были толпы людей и транспортные пробки длиной в сотню километров, в которых стояли автомобили с привязанными сверху матрасами, которые были средством защиты от пикирующих бомбардировщиков «Штука». (Он знал об этом больше по разговорам с друзьями по телефону, нежели из ненадежных радиосводок.) Сотни парижан вставали в очередь на автобус 39, отправлявшийся в Вожирар, и уезжали на нем в Бордо. Во дворах министерства пылали костры, а вдоль очереди из людей проходили баржи, груженные на набережной Орфевр кипами документов из архивов полиции. Лувр был тайно эвакуирован: он представил себе, что Венера Милосская дышит морским воздухом в Бретани или среди других предметов загромождает сырой коридор какого-нибудь замка в Оверне.
Прошло более двух часов, когда самолет начал крениться и спускаться по лестнице из облаков и ветра. Жара стала невыносимой, и это расстраивало его больше всего – это был тот самый дискомфорт, который явно противоречил обещанию фюрера о том, что его художникам никогда не придется жить на чердаках или испытывать материальные трудности.
Он называл его Вольфсшлухт, что означает «Волчье ущелье». Там было несколько приятных пешеходных маршрутов на опушке леса и за деревней, жители которой были выселены. Это место напоминало ему район Линца в Верхней Австрии. Во временном конференц-зале, оборудованном в доме священника, где на стенах были развешаны карты Северо-Восточной Франции и Бенилюкса, теперь пахло кожей и лосьоном после бритья. Вольфсшлухт был его домом вот уже почти три недели. В то утро после события, которое эксперты в один голос назвали самой великолепной победой всех времен, была развернута карта Парижа, и с того момента он больше ни о чем не говорил.
Он с нетерпением ждал этого не один год. Он посылал архитекторов и планировщиков, чтобы они вели наблюдения и делали записи, но его собственная поездка оставалась заветной мечтой. В молодости он сосредоточенно изучал карты улиц и запоминал планы зданий и памятников. Он научился большему, чем мог бы узнать от упрямых профессоров, которые считали диплом, полученный в возрасте семнадцати лет, величайшим доказательством художественных заслуг. Каждая деталь осела в его памяти, и, когда он приступил к окончательным приготовлениям, он был рад обнаружить, что она все еще удивительно свежа и точна.
Он был убежден, что знает Париж лучше, чем большинство его жителей, и, вероятно, мог ориентироваться в нем без гида. Путеводитель Бедекера ничему не мог научить его. Он сам определил состав группы в поездке: Гислер, Брекер и Шпеер; его пилот, водитель и секретарь; кинооператор Френц, фотограф Хоффман, начальник по работе с прессой Дитрих и генерал Кейтель, который попросил взять с собой генерала Боденшатца, врача и трех адъютантов. Бывший помощник военного атташе Шпайдель должен был присоединиться к ним в аэропорту. Они полетят на «кондоре» (немецкий четырехмоторный дальний многоцелевой самолет-моноплан периода Второй мировой войны. –
Шестью неделями раньше он удивил всех, сказав, что войдет в Париж вместе со своими художниками, и сделает это через шесть недель. Для него было источником огромной гордости и удовлетворения то, что теперь он может таким беспрецедентным образом приветствовать этот – несмотря на его глупую воинственность и большое количество южан и евреев – великий Kulturvolk [15].
Он знал, что парижане по-прежнему считают его маляром и парикмахером, потому что еще не могут заставить себя увидеть в нем защитника Парижа. Со временем все это изменится. Если бы Черчилль настоял на своем, то на каждом углу шли бы бои и один из самых красивых городов мира был бы стерт с карты просто потому, что какой-то пьяный журналист, подстрекавший к войне, разработал план невероятной глупости, от которого правительство, будучи слишком трусливым, не смогло его отговорить. Барон Осман позаботился о том, хотя, очевидно, он имел в виду и что-то еще другое, чтобы современная армия могла войти в Париж и занять ключевые позиции в нем за несколько часов. Естественно, в городе, которому было две тысячи лет, были свои недостатки, но любая работа, доведенная до конца королями и императорами, представляла собой ценность как пример: хирург мог изучать рост злокачественной опухоли и узнать что-то из этого, но что он мог сделать с сожженным трупом?
В десятый раз за это утро Адольф Гитлер водил пальцем по карте вдоль перпендикулярных улиц Парижа. Когда он посмотрел на часы, было уже почти пора обедать.
К нескрываемой радости своего так называемого друга, Арно Брекер был явно взволнован. Пилот направил самолет к земле и остановился как раз вовремя, чтобы коснуться взлетно-посадочной полосы, как раненый гусь, садящийся на озеро Тойпиц. Служебная машина, за рулем которой сидел молчаливый рядовой, отвезла его в местность, заросшую лесом и вереском, обитатели которой то ли убежали, то ли были выселены. Он увидел накрытый стол в покинутом фермерском доме. Он слышал звуки, издаваемые домашним скотом, и увидел корову, жующую простыню. Он ничего не знал, пока автомобиль не проехал перекресток, где стоял недавно поставленный столб, указывающий на Брюли-де-Пеш, и даже тогда не стал осведомленнее.
Служебная машина остановилась перед небольшой церковью и несколькими деревянными гаражами, помеченными буквами О. Т., что означало «Организация Тодта». Группа улыбающихся офицеров вышла поздороваться с ним. Среди них он узнал архитектора Германа Гислера и человека, которого называл своим другом. Лицо Альберта Шпеера представляло собой улыбку во весь рот, как у школьника.
– Ты, должно быть, поражен, – сказал Шпеер. Это была скорее констатация факта, нежели вопрос.
Брекер внезапно почувствовал, насколько он обессилен. Он взглянул на Шпеера и вспомнил, насколько тому пришлось увеличить лоб и придать жесткость рту.
– Почему ты не велел кому-нибудь все объяснить мне? Мне пришлось оставить Мимину. Она была в ужасном состоянии… Что происходит?
Шпеер сделал паузу для пущего эффекта, прежде чем ответить:
– Ты в Бельгии, и это штаб командования! Ты
Пришел ординарец, чтобы провести их в дом священника, и, прежде чем они оказались у двери, Брекер увидел его – обычная простая форма странно выглядела на его балетной фигуре, а руки были похожи на руки заклинателя змей. В голове промелькнула мысль, что сам Адольф Гитлер является частью хорошо продуманного розыгрыша. Он пожал Брекеру руку и придержал ее, как отец, встречающий дома сына. Голубые глаза, глядя в которые каждый человек из тридцатитысячной толпы мог сказать: «Фюрер смотрел прямо на меня», были прикованы к лицу Брекера. Гитлер все еще тряс его руку, медленно кивая, словно подтверждая первоначальное мнение: господин Брекер способен выполнить это задание. Затем он дотронулся до его локтя и отвел в сторону.
– Извините, что это пришлось делать в такой спешке. Все шло согласно плану и именно так, как я ожидал. Начинается новый этап.
Он говорил как актер, изображающий товарищеские отношения или какую-то сложную форму
