него было преимущество – опыт алхимика длиной в жизнь. Из своих собственных опытов и наблюдений он понял процесс «выброса», роль той субстанции, которую средневековые алхимики называли тяжелой водой, и различие между «влажным» и «сухим» способами, на что ушли не годы, а дни. В отличие от профессора Содди он знал, что тайны алхимии нельзя рассказать словами точно так же, как математические уравнения нельзя перевести в романтическую прозу.
В полном суеверий прошлом было описано так много неясных и символических катастроф – эпидемии чумы, массовые убийства и разрушительные пожары, – что было непросто соотнести экспериментальные данные с очевидными историческими документами. Понадобилось время, чтобы увидеть, что некоторые из самых загадочных аллегорий – это те, в которых проявлялась буквальная правда. На западном фасаде собора Парижской Богоматери в течение семи веков существуют резные изображения, на которых тысячи людей могли (и все еще могут) увидеть это своими глазами, однако пока угроза снова не стала реальностью, они были просто еще одной исторической редкостью, которая служила фоном для бесчисленных фотоснимков туристов.
Несмотря на растущую пропасть между богатыми и бедными, живущими в специально построенных пригородах, большая часть населения Парижа по-прежнему занимала свое место в вертикали, определяемой богатством. Швея, поэт, управляющий в банке, гадалка и физик-атомщик могли каждый день ходить по одной и той же ковровой дорожке на лестнице и даже иногда обмениваться парой слов на тему плохой погоды, голубей во дворе или недавнего необъяснимого шума в водопроводе. Жилые дома в Париже представляли собой гигантский университет всех профессий и дисциплин. Удивительные встречи, вроде встречи двух наук, разделенных тысячами лет, не были редки, и нет ничего необычного в том, что о ней никогда раньше не упоминалось ни в одной истории Парижа.
Бержье и Эльброннер могли принять или не принять во внимание слова алхимика об аморальности современной науки, но они, безусловно, размышляли над его техническими намеками. Записи, которые эти двое ученых подали на рассмотрение Академии наук в запечатанных конвертах в 1940 г., были прочитаны в 1948 г.; оказалось, что в них содержатся расчеты самоподдерживающихся цепных реакций дейтерия и урана-238. Эти записи, как утверждают некоторые, не показывают, что лаборатория на улице Сен-Жорж находилась на пороге создания первой в мире водородной бомбы, но демонстрируют поразительно высокий уровень развития ядерных исследований во Франции.
Это делает действия Фулканелли еще более загадочными. Он предупреждал о губительных силах, которые вскоре обрушатся на мир, и все же, описывая то, что на самом деле было ядерным реактором, он указал Бержье и Эльброннеру кратчайший путь к расщеплению атома.
Парижская мирная конференция показала, что мораль исчерпала себя в международной политике. Теперь было трудно представить себе, что химик, который когда-то продемонстрировал Людовику XV «неугасимый огонь», способный уничтожить город, получил плату из королевской казны за то, чтобы он уничтожил все следы своего ужасного изобретения, или что инженер, который однажды подарил Людовику XVI заводной пулемет, способный перестрелять целый полк солдат, был с гневом изгнан как «враг человечества».
Агенты ОСС, появившиеся в Европе вслед за армиями союзников, рыскали по континенту, как искатели выгодных сделок. Официально они искали пропавших американских солдат. Их настоящая цель состояла в том, чтобы найти ученых-ядерщиков и помешать каким бы то ни было способным к ядерному делению веществам, произведенным нацистами, попасть в руки Советов. Некоторые агенты отправлялись в города Германии, которые должны были попасть под юрисдикцию Франции. Другие искали Фулканелли и одного из бывших коллег Эльброннера – индийца по имени Эрик Эдвард Датт, который время от времени занимался алхимией и ускорителями частиц. Но Фулканелли бесследно исчез, а Датт был расстрелян представителями французской контрразведки в Северной Африке.
В Париже центром операции были Коллеж де Франс и лаборатория Фредерика Жолио-Кюри. Зять Кюри был известным ярым коммунистом. Он бросал зажигательные бомбы в немецкие танки во время сражения за освобождение Парижа. Полагали, что во время войны он получил несколько тонн урана; внушало некоторое удивление и тревогу то, что французские ученые, работающие в таких примитивных условиях, добились такого впечатляющего прогресса. В недавно рассекреченном докладе «О ядерных экспериментах во Франции»
Жолио-Кюри упомянут как возможная угроза безопасности:
«Надежный источник сообщает о том, что ходят слухи, будто у французских ученых есть формула и технологии, имеющие отношение к ядерным взрывчатым веществам, и они хотят продать эту информацию. Они якобы не хотят продавать ее союзникам или своему собственному правительству по политическим соображениям… Полагают, что они стремятся продать свое открытие одному из менее крупных государств».
Было бы интересно узнать, обсуждал ли Жолио-Кюри когда-либо этот вопрос с алхимиком, который был другом его тестя. Возможно, Фулканелли, как Жолио-Кюри и другие французские ученые, понял, что этот секрет вскоре будет известен нескольким могущественным державам, и решил, что будет лучше распространить эти знания как можно более широко. К этому времени алхимик, где бы он ни был, уже, несомненно, увидел поразительные изображения того, что, возможно, представляло собой мифическую катастрофу со средневековых картин ада. Он увидел бы, на этот раз в черных и белых красках, разрушенные святилища, голые черепа, которые напоминали сильно размытые барельефы, и поднимающееся облако яркостью в миллион солнц. Даже ему, возможно, в это было бы очень трудно поверить.
Небольшая прогулка по Парижу
Даже если бы кто-то из солдат сопровождения захотел раскрыть кому-нибудь цель его поездки, то рев моторов сделал бы разговор невозможным. Он рисовал себе Берлин в прозрачном свете летнего утра, уменьшающийся до размеров макета из бальзового дерева, и сосны леса Груневальд, спускающиеся в бездонное ущелье. Самолет вздымался на воздушных волнах и проваливался в воздушные ямы, и он подумал: как удачно вышло, что у него не было времени позавтракать. Внезапное изменение звука моторов навело на мысль, что самолет выровнялся. Если бы на такой высоте было окно, он мог бы в узоре улиц узнать бульвар Кёнигсаллее и даже точное место, где он оставил в слезах Мимину. На двух офицерах СС были знаки отличия, по которым он мог бы определить их звание, если бы в них что-нибудь понимал. Он коротко поцеловал ее, словно смущаясь присутствия незнакомых людей. Он не мог вспомнить, подумал ли он об этом, когда они расставались, или действительно произнес слова: «При диктатуре все возможно».
В самолете не было сидений, были просто деревянные скамейки вдоль бортов, как он предположил, для парашютистов. Он посмотрел на лица людей, сидевших в ряд до кабины пилотов. Он увидел свет, который шел из окна пилота, но весь вид ему загораживали корзинки для пикника и ящики с фруктовыми соками, которые на его глазах грузили на аэродроме в Штаакене. Не существует ли, спрашивал он себя, какая-нибудь малоизвестная военная традиция звать на пикник в честь победы скульптора, чтобы запечатлеть этот момент в камне? Пронзительный телефонный звонок в тихом доме в шесть часов утра вряд ли предвещал какое-то выдающееся поручение. С тех пор как он получил приказ посвятить всю свою будущую работу Берлину и считать себя – за исключением этого случая – свободным человеком, он привык мысленно представлять себе каждую скульптуру в своей мастерской в огромном масштабе, соответствующую победам и катастрофам. Шпеера, единственного друга, который мог бы объяснить ему, что происходит, не было в городе. Он знал только то, что сказал ему голос в телефонной трубке: «Господин Брекер. Это из гестапо. Вам приказано приготовиться к небольшой поездке. Машина приедет за вами через час».
