был отснят.
Но если я полагала, что теперь-то уж больше не увижу молодого офицера, то глубоко ошибалась. Он по-прежнему ежедневно находился вблизи съемочных площадок. Петер Якоб успел подружиться с некоторыми из моих сотрудников и каждый вечер сидел с ними в ресторане. Когда я узнала, что он даже снял номер в нашей гостинице, то пришла в ярость. Назойливость только усилила мое сопротивление.
Моей молоденькой служанке Марихен, вменялось в обязанность присматривать за костюмерной, располагавшейся на первом этаже, рядом с моим номером. Когда я по окончании съемок пришла переодеться, девушка приложила палец к губам и указала на кушетку, на которой в полном обмундировании, притворившись спящим, возлежал старший лейтенант Якоб. Марихен прошептала мне на ухо, что дала ему таблетки от головной боли. Я взяла платья и пошла в спальню. Служанка принесла мне бутылку минеральной воды и попрощалась — она жила в другом номере.
Тут в дверь постучали. На мой вопрос, кто там, ответа не последовало. Стучать стали сильнее. Я не открывала, и тогда на дверь обрушился настоящий град ударов. С возмущением я слегка приоткрыла ее. Петер Якоб просунул в щель сапог, затем протиснулся сам, запер дверь на ключ и, преодолев бурное, но недолгое сопротивление, овладел мной.
Никогда прежде я не знала такой страсти, никогда еще меня так не любили. Это событие оказалось настолько значительным, что изменило всю мою жизнь. Началась большая любовь. Когда отпуск Петера Якоба закончился, я не могла сосчитать, сколько раз он со мной попрощался. Это было словно прощание навсегда.
Мы еще не успели закончить работу, когда окончательно установилась зима. Не оставалось ничего иного, как перенести натурные съемки в Крюне на следующее лето. Это обстоятельство не только вызвало непредвиденные расходы, но и принесло дополнительные сложности. Так, например, никто не рассчитывал, что нашим огромным декорациям придется зимовать. Но больше всего хлопот возникло из-за того, что многие актеры, занятые в «Долине», входили в труппу Грюндгенса, согласившегося освободить их лишь после долгих переговоров и только на период павильонных съемок.
Тем временем в Бабельсберге художники по декорациям Граве и Изабелла Плобергер превзошли самих себя. Их работа была просто восхитительна. Особенно впечатлял внутренний двор замка. Он выглядел настолько правдоподобно, что казалось, будто находишься в Альгамбре. Только мы перед первым съемочным днем успели опробовать освещение, как тут же из Министерства пропаганды пришло сообщение, что необходимо освободить павильоны — они якобы срочно понадобились для съемки важных в военном отношении фильмов «Ом Крюгер» и «Старый и молодой король».
Не могло ли это быть ошибкой? Ведь ломать дорогостоящие сооружения, еще не успев снять в них ни одного кадра, — чистейшее безумие. Я попыталась немедленно связаться с Геббельсом, но в министерстве предложили перезвонить через неопределенное время и повторили недвусмысленный приказ — немедленно очистить арендованные павильоны, подчеркнув, что это личное указание министра, которое чуть позже Фриц Хипплер[325], рейхсфиль-минтендант, прислал мне в письменной форме. Декорации следовало разрушить. О компенсации ни слова. Это была ужасная месть Минпропа и его главы за то, что я после окончания польской кампании отказалась, несмотря на настоятельные требования, снимать фильм «Западный вал».
От пережитых волнений снова проявилась моя хроническая болезнь, приобретенная при съемках горных фильмов. Прежде приступы всегда удавалось купировать, но на этот раз ничего не помогало — нервы были слишком напряжены. Я попала в больницу.
За меня взялся профессор Ринглеб, однако после трех недель лечения болезнь лишь обострилась. Тогда еще не существовало сульфаниламидов и антибиотиков. Доктор посоветовал: «Отправляйтесь в горы, покатайтесь на лыжах, там вы выздоровеете». Ринглеб являлся авторитетным специалистом, так что я поверила ему и в тот же вечер отправилась в Кицбюэль. Но уже в поезде начались такие острые колики, что пришлось сойти в Мюнхене, где меня доставили в клинику известного уролога профессора Людвига Киллёйтнера.
Он тотчас же провел обследование и поставил совершенно другой диагноз, чем его берлинский коллега. Заключение Киллёйтнера было малоутешительным и лишило меня всякой надежды. «Ваш недуг зашел слишком далеко, — сказал врач, — помочь не может даже операция». Остаться в клинике он не разрешил, объяснив, что никакого облегчения это не принесет, лучше побыть в горах, чем в больничной палате. Я запаслась болеутоляющими средствами и продолжила поездку в Кицбюэль.
К счастью, здоровый горный воздух, как и предсказывал профессор Ринглеб, действительно помог мне. Боли отпустили, и через некоторое время я уже смогла вставать и совершать легкие прогулки. А тут еще пришла хорошая весть: Петер написал, что перед новым отправлением на фронт получит рождественский отпуск и хочет, чтобы мы провели его вместе в Кицбюэле. Меня вновь охватило страшное беспокойство. Но я тем не менее была уверена, что смогу управлять своими чувствами. Я вновь и вновь перечитывала его письма — в иные дни их приходило сразу несколько. Они оказывали на меня почти магическое действие — таким сильным и подлинным чувством от них веяло!
Но столь желанные отпускные дни в Кицбюэле особого счастья, увы, не принесли. Каким-то непонятным образом, безо всякой причины, возникали мелкие конфликты. При этом в силе наших чувств сомневаться не приходилось и разногласия быстро сменялись счастливыми часами. Однако что-то было все-таки неладно, но я не могла понять, что именно. Дни, проведенные в небольшой горной хижине на Петушином Гребне, стали настоящей мукой. Чувства Петера походили на извержение вулкана, что меня одновременно и радовало и пугало.
Через несколько дней Петер вернулся в свою часть, а я снова оказалась в Берлине. Вальди Трауту удалось арендовать небольшой павильон в Бабельсберге, и съемки можно было продолжить. Но уже через несколько дней вновь заявила о себе ужасная болезнь — колики следовали почти без перерыва. С этими страшными приступами ничего нельзя было поделать, так как я не переносила ни морфия, ни иных болеутоляющих средств. Мои люди были в отчаянии. Мы снова оказались перед выбором — прекратить съемки «Долины» или перенести их на более поздний срок. Но я ни в коем случае не хотела отказываться от фильма. Стольких трудов стоило получить павильон, а Грюндгенс еще раз великодушно освободил для нас актера Бернхарда Минетги. С помощью уколов камфары, внутривенных инъекций новальгина и всевозможных восстановительных медикаментов меня поддерживали в рабочем состоянии, укутывали в теплые одеяла, обкладывали грелками. Так я пыталась работать хотя бы в качестве режиссера. Как актриса — уже не могла. Боли слишком заметно отразились на лице. Оператор Бениц был в отчаянии, не помогали ни специальная оптика, ни вуаль. Мне удалось поставить несколько важных сцен, но потом пришлось прерваться — я снова попала в больницу. Тем не менее надеялась на выздоровление. Врачи посоветовали лечение грязями в Бад-Эльстере[326]. Пребывание в санатории стало сплошной мукой. Мне еще никогда не доводилось оказываться в таком уединении. Чтобы не оставаться совсем одной, пришлось взять с собой компаньонку. Но грязевые ванны не принесли никакого облегчения. Единственной отрадой была почта с фронта. Я по-прежнему получала от Петера письмо за письмом.
Через месяц меня выписали. Уезжала я такой же больной, как и приехала. Профессор Киллёйтнер намеревался еще раз обследовать меня. Ожидая, пока в его клинике освободится место, я жила в гостинице «Рейнишер Хоф» напротив главного вокзала. Там меня неожиданно навестил Гитлер, которого после Данцига я больше не видела. От своей экономки фрау Винтер он узнал о моей болезни и пребывании в Мюнхене. Фюрер находился здесь проездом в Вену, где, как сообщил, собирался подписать пакт трех держав.
— Что-то вы не тем делом занимаетесь! — сказал он, вручив мне цветы.
После этого стал подбадривать меня и предложил лечиться у своего врача, доктора Морелля[327]. Мое состояние не позволило запомнить все, о чем он говорил. Но кое-что от этого визита осталось в памяти. Помню, Гитлер сказал, что, как только закончится война, он хочет отойти от политики и в связи с этим его очень беспокоит вопрос преемника.
— Никто из моих людей, — произнес он, — не обладает необходимыми способностями для того, чтобы взять на себя руководство. Поэтому, вероятно, следовало бы поручить его коллективному органу, состоящему из членов моего главного штаба.
Имен он не назвал. Я не нашлась, что ответить, когда фюрер заявил, что после окончания войны хочет пригласить меня в Бергхоф, чтобы вместе писать киносценарии. Поначалу мне показалось, что это
