Журналисты снова и снова интересовались:

— Вы возлюбленная Гитлера?

Оставалось только смеяться в ответ на это:

— Нет, это ложные слухи. Я лишь делала для него документальные фильмы.

Меня окружили со всех сторон и беспрестанно фотографировали.

Тут один из репортеров с пафосом прокричал:

— Что вы скажете по поводу того, что немцы жгут еврейские синагоги, громят еврейские магазины и убивают евреев?

Я в испуге возразила:

— Это неправда, не может быть правдой!

На пароходе нам попадались американские газеты, в которых писалось много глупостей о Германии, поэтому я была убеждена, что это очередная клевета. Кроме того, в течение пяти дней мы читали только старые газеты и не имели никакого представления о последних событиях, в том числе об ужасной «хрустальной ночи».

Свои опровержения я потом прочла на первых страницах нью-йоркских газет: «Лени Рифеншталь говорит, что все написанное американскими газетами о нацистах — неправда». На той же самой странице, рядом было напечатано: «В Германии горят синагоги, еврейские магазины разгромлены, евреи убиты». Мой визит в Америку был отодвинут на задний план этими страшными событиями. Если бы я тогда поверила в то, что писалось в газетах, то никогда бы не ступила на американскую землю. Лишь спустя три месяца вернувшись в Германию, я узнала о том, чего не могла себе даже представить.

После возвращения мне удалось разыскать капитана Видеманна [295], одного из адъютантов Гитлера, бывшего в Первую мировую войну его начальником. Поскольку у Видеманна была любовница-полуеврейка и из-за этого он относился к Гитлеру довольно прохладно, я надеялась выяснить через него всю правду. Рассказанное Видеманном потрясло меня. Вот что произошло:

7 ноября молодой еврей застрелил секретаря немецкого посольства в Париже Эрнста фон Рата. Когда об этом стало известно, фюрер и все руководители партии находились в Мюнхене, готовясь отметить 9 ноября годовщину марша 1923 года к Залу полководцев. «Среди собравшихся здесь партийных деятелей, — сказал Видеманн, — это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы». Накануне Гитлер в крайнем возбуждении выступил в погребке «Бюргерброй», потребовав мести за убийство. В отсутствие фюрера Геббельс в Берлине обратился к партийным функционерам с подстрекательской антисемитской речью. Вслед за этим во многих городах Германии толпа начала жечь синагоги, громить еврейские магазины и лавки. Евреев отправили в концентрационные лагеря. По словам Видеманна, Гитлер был возмущен самоуправством Геббельса[296] — не из сочувствия к евреям, а из опасения негативной реакции заграницы. «Мюнхенскому миру»[297] к этому времени исполнилось всего несколько недель. Но, как уже часто бывало, фюрер защитил своего министра.

В Нью-Йорке эти сообщения еще не вызвали антинемецких настроений. Ни о чем не подозревая, я с радостью принимала сыпавшиеся на меня похвалы. Кинг Видор[298], известный режиссер, специально прибыл из Голливуда в Нью-Йорк, чтобы приветствовать меня. Даже пресса была более чем благожелательна.

Мы посетили знаменитый «Радио-мюзик-холл» — крупнейший кинотеатр Америки с его огромным зрительным залом на шесть тысяч человек. В перерыве директор вручил мне цветы и провел за сцену, где познакомил с всемирно известными «Девушками Цигфельда». Перед началом каждого сеанса они танцевали в ревю. Когда они услышали, что я тоже была танцовщицей, то захотели пожать мне руку и получить автограф. Я пребывала в отличном настроении и не подозревала, какие тучи сгущаются над моей головой. Пока все шло прекрасно. Директор, голландец по национальности, готов был немедленно подписать со мной договор: ему хотелось заполучить «Олимпию» для своего кинотеатра. Более фантастического старта для моего фильма в Америке трудно было придумать. Мы договорились встретиться в Голливуде, чтобы составить там текст договора в присутствии адвоката.

Из Нью-Йорка мы отправились в Чикаго. Здесь нас принимал президент МОК Эвери Брэндедж. В его доме фильм «Олимпия» был впервые показан с английскими субтитрами и с восторгом принят примерно сотней его гостей.

В Чикаго мы получили приглашение от американского автомобильного короля Генри Форда посетить его в Детройте. Очень скоро выяснилось, что он испытывал к Германии искреннюю симпатию, с похвалой отозвался о ликвидации у нас безработицы. Вообще, социализм, казалось, был очень близок его сердцу. Форд с гордостью рассказывал о том, как на его фирме благодаря внедрению конвейера удалось поднять в два раза минимальную дневную зарплату и что он сделал все, чтобы рабочие получали свою часть от прибыли. Он всегда старался производить дешевые машины, чтобы покупать их могли не только зажиточные люди. Так, уже в 1918 году, когда годовой выпуск машин перевалил за полмиллиона, его фирма смогла снизить цену с 950 до 515 долларов за автомобиль.

На прощание Форд сказал, обращаясь ко мне:

— Если вы, вернувшись домой, увидите фюрера, передайте ему, что я восхищаюсь им и буду рад познакомиться на будущем съезде партии в Нюрнберге.

В Калифорнии мы задержались на несколько дней, чтобы посмотреть фантастический Большой каньон. Там я купила у индейцев серебряные украшения с настоящей бирюзой в подарок друзьям.

Лос-Анджелесом, нашей следующей остановкой, я была разочарована. Город, который представлялся мне совсем другим, производил отталкивающее впечатление. Поэтому мы быстро поехали дальше и арендовали в Голливуде в Беверли-Хиллз просторное бунгало. Бассейн, сад, яркие цветы, апельсиновые и грейпфрутовые деревья привели нас в неописуемый восторг. Но лучше всего был чудесный климат. Здесь я чувствовала себя отлично.

К большому сожалению, мне не удалось встретиться со Штернбергом: он был в Японии. Жаль, я заранее обрадовалась предстоящему общению с ним. Зато здесь оказался Хьюберт Стоуиттс, дизайнер, который в свое время с таким вкусом обустроил мой дом. Большой эстет, он в тот раз отчего-то вознамерился следить за моей фигурой и буквально заставил сбросить лишний вес. Под его пристальным наблюдением я питалась одними салатами. Мне всегда нравилось вкусно поесть, а потому подобное «лечение» давалось не без труда. Зато вскоре я была вознаграждена тем, что за короткое время приобрела фигуру манекенщицы.

Однако вскоре отпускное настроение улетучилось без следа. В прессе появились статьи, в которых Антифашистская лига требовала объявить мне бойкот. Они гласили: «В Голливуде нет места для Лени Рифеншталь». На улицах были развешаны транспаранты с таким же текстом. Неудивительно, что из-за событий той ужасной «хрустальной ночи» Голливуд повернулся ко мне спиной. После симпатии, с какой меня встречали прежде, это оказалось очень тяжело. Я заранее так радовалась тому, что познакомлюсь с американскими коллегами и смогу посетить киностудии в Голливуде! Вскоре пришлось почувствовать последствия бойкота. Без предупреждения, отменили запланированную встречу с директором «Радио- мюзик-холла». Было заявлено, что он уволен, поскольку намеревался организовать премьеру «Олимпии» в Америке, в своем кинотеатре. Я решила немедленно возвращаться, поскольку в этих условиях мне не доставляло никакой радости оставаться в Голливуде.

Но в отличие от призыва Антифашистской лиги многие американцы засыпали меня просьбами не уезжать. Лига, говорили они, представляет всего лишь меньшинство, а у меня здесь много друзей. Нас буквально завалили приглашениями, и я позволила им уговорить себя. Так, одна зажиточная американка пригласила всю нашу компанию — а нас вместе со Стоуиттсом было четверо — на свою роскошную виллу в Палм-Спрингсе, где мы могли жить столько времени, сколько пожелаем. Мы пробыли там неделю.

Тогда Палм-Спрингс, где жили в основном голливудские звезды и богатые американцы, был еще небольшим городком. Здесь, посреди пустынного ландшафта, за высокими заборами процветал настоящий рай, созданный искусственным орошением. Более чудесных плавательных бассейнов я доселе еще не видела.

Неожиданно пришло приглашение от Гарри Купера[299]. Как я прочитала в прессе, он только что возвратился из турне по Германии и находился от страны в полном