было измениться.

В конце недели приходил Штернберг, и мы выезжали на наемном автомобиле в красивейшие окрестности Берлина. Занимательные и поэтичные часы! Штернберг был блестящим рассказчиком. Он называл меня Ду-Ду и никогда Лени, а я его — Джо. Он баловал меня великолепнейшими цветами, а я не знала, как отблагодарить. Но лучшим подарком для меня была возможность присутствовать на его павильонных съемках, наблюдая за ним во время работы. С актерами он обходился как дрессировщик, они же ловили даже движение его глаз.

В один из таких съемочных дней мне был представлен Эмиль Яннингс, который — что с ним случалось редко — был в хорошем настроении. Он даже побеседовал со мной. Штернберг репетировал с Марлен прославленную впоследствии сцену: она сидит, прижав к груди согнутую в колене ногу и поет знаменитый шлягер Фридриха Холлендера:[147] «Я с головы до ног любви посвящена, мой мир весь в этом, всё остальное чушь».

Штернберг заставлял ее повторять снова и снова. Все его что-то не устраивало. Марлен, казалось, раздражало мое присутствие, она не слушала, что говорил ей Штернберг, и начала, со скучающим видом и явно чувствуя себя задетой, теребить штанишки. При этом она села так, что можно было видеть все, что следовало прикрыть. И так откровенно, что нужно было быть слепым, чтобы не видеть, что она хотела спровоцировать Штернберга. Вдруг он пришел в ярость и закричал: «Марлен, веди себя как следует!»

Она сделала капризное движение, немного одернула штанишки, и проба продолжилась. Ситуация была мне неприятна, и я простилась со Штернбергом.

Вечером он рассказал, что по окончании съемок Марлен устроила ему ужасный скандал и угрожала, что не будет сниматься, если я появлюсь в павильоне. Поведение Марлен было для меня неожиданностью. Джо рассказал, что она в него влюблена. Поскольку я не была влюблена в Штернберга, то отношения между ним и Марлен были мне абсолютно безразличны. Джо сказал, что Марлен проявляет о нем буквально материнскую заботу и даже каждый день готовит, но для него она всего лишь материал, из которого будет создана Лола. Чтобы еще больше не накалять напряженную атмосферу — в основном из-за поведения Яннингса, — я прекратила свои дальнейшие посещения съемок «Голубого ангела».

Гарри Зокаль, состоявший в любовной связи с прекрасной графиней Агнес Эстерхази[148] — одной из привлекательнейших звезд эпохи немого кино, — пришел ко мне с совершенно неожиданной просьбой:

— Не могла бы ты на две-три недели поехать в Париж, чтобы вырезать пятьсот метров из немецкой версии «Белого ада»? Фанк уже все смонтировал, но для французской версии фильм слишком длинный.

— Ты же знаешь, что я еще никогда не монтировала фильм, — ответила я.

— Фанк не расстанется ни с метром пленки. А ты сможешь, я же знаю, — наседал Зокаль.

Конечно, меня весьма прельщала неожиданная возможность познакомиться с Парижем. К тому же я верила, что смогу сократить «Пиц-Палю».

— И что я получу за это?

— Ничего. Триста марок на расходы.

— Ты сошел с ума.

Мы начали торговаться. Больше пятисот из него выжать не удалось. Наконец я согласилась.

На соседней с Елисейскими полями улице была небольшая монтажная, расположенная напротив пансиона, в котором я сняла комнату. В ней я нашла корзину великолепных цветов — их прислал Штернберг. У меня не было ни малейшего представления о том, как он узнал адрес. Вероятно, выдал Зокаль.

Уже в первый вечер я прогуливалась по Елисейским полям. Какая великолепная улица, красивее, чем Курфюрстендамм. Как сомнамбула брела я среди людской толпы, восхищаясь витринами дорогих магазинов. Хорошо, что я оказалась в чужом городе — это отвлекало от проблем.

Монтаж доставлял большое удовольствие, да и давался неожиданно легко. Мне выделили помощницу, и за десять дней я вырезала требуемые пятьсот метров. В сжатом виде фильм производил более сильное впечатление. Зокаль был доволен, но Фанк никогда не простил мне этого вмешательства.

В Берлине меня уже ждал Штернберг. Все было как прежде, только вот в Бабельсберг я больше не приезжала.

Серым ноябрьским днем в киностудии УФА состоялась премьера «Белого ада Пиц-Палю».

Фанк пережил самый большой свой успех. Но он стал также триумфом Пабста и моим. Берлинская пресса рассыпалась в панегириках. Даже газеты, прежде критиковавшие Фанка, писали: «Никогда еще не бывало более захватывающей картины, никогда сопереживание не было более горьким, никогда растроганность не была столь велика, как при просмотре этого фильма».

Вместе со мной посмотрел его и Штернберг.

— Ты очень хороша, — сказал он, — я мог бы сделать из тебя звезду. Поедем со мной в Голливуд!

Жаль, подумала я. Но у меня еще не было сил освободиться от невидимой пуповины, соединяющей меня со Шнеебергером.

— Ты абсолютная противоположность Марлен, — продолжил Штернберг. — Вы с ней необычные создания, я околдовал Марлен, уговорил бы и тебя. Ведь тебя же еще и не открыли по-настоящему.

Эти слова на всю жизнь сохранились в моей памяти. После окончания войны я часто раскаивалась в том, что не поехала тогда со Штернбергом в Америку.

Несмотря на огромный успех, каким пользовался «Белый ад Пиц-Палю», финансовые дела у меня шли хуже некуда. Когда первого декабря мне нечем было уплатить за квартиру, я с тяжелым сердцем поведала об этом Зокалю, у которого был свой офис, и попросила дать мне взаймы 300 марок. Я никогда не забуду, как на меня посмотрел Зокаль и что он мне ответил: «Ты же красивая девушка и можешь заработать деньги на улице».

Я словно окаменела. Что он такое сказал? Это была ненависть отвергнутого мужчины.

— Ты мне омерзителен. — И я плюнула ему под ноги.

Как часто бывало в моей жизни, стоило мне достичь самой нижней точки, как происходило нечто волшебное. На сей раз это оказалось письмо ААФА, кинофирмы, которой Зокаль передал для проката свой «Пиц-Палю». ААФА неожиданно предложила мне 20 000 рейхсмарок за главную женскую роль в следующем фильме Фанка «Бури над Монбланом»[149]. Это, конечно, было связано с большим успехом «Белого ада Пиц-Палю». Нас пригласили на показы в Париж и Лондон. Громкие аплодисменты, которыми встречала публика, в высшей степени воодушевляли нас.

Перед тем как я снова должна была окунуться в мир белых гор, Штернберг пригласил меня на бал берлинской прессы. Он обещал заехать за мной, но явился на час раньше. Я впервые видела его в таком возбуждении. Он попросил извинения за то, что не сможет сопровождать меня на бал: Марлен стала угрожать самоубийством. Естественно, ехать я отказалась. Как жаль, подумала я, что нельзя отправиться туда втроем.

Есть снимок этого бала, на который я все-таки поехала с Пабстом и его женой. Снимок был сделан американским фотографом Альфредом Эйзенштейном, на нем мы запечатлены вместе с Марлен и китайской киноактрисой Анной Мэй Вонг[150], которую Голливуд сделал звездой мировой величины.

Со Штернбергом я еще успела побывать на прощальном вечере, с большим подъемом прошедшем в квартире режиссера Эрвина Пискатора[151], празднично украшенной цветами и свечами; на столе — шампанское и икра. Штернберг знал, что я безумно любила икру. Однажды я ему рассказала, как, будучи ученицей школы танцев и получая совсем немного денег на карманные расходы, долго копила их, пока наконец смогла купить себе за три марки маленькую баночку икры.

— Сегодня ты должна наконец-то наесться икры досыта, — сказал Джо.

Он был рад, что я не обиделась и уговаривал ехать с ним в Голливуд.

— А Марлен? — спросила я.

— Она пока еще не приняла решения. У Марлен большое будущее, но на киностудии УФА работают тупицы, они не верят в успех фильма и уж тем более в успех Марлен. Они настолько глупы, что даже не