просто, но элегантно одетой. Она извинилась за мужа, предупредив, что тот появится только к ужину. Супруга Квандта, так же как и я, оказалась родом из Берлина, и мы вскоре мило беседовали.
Перед тем как предложить чай, Инге показала свой дом. Мне понравилась необычная планировка жилого помещения, но прежде всего вид, открывающийся из окон: вплоть до горизонта без единой постройки, только огромные луга, окаймленные лесом. Интересное решение нашел декоратор дома и для напольного покрытия: оно было глубокого черного цвета и такое мягкое, длинношерстное, что напоминало о шкуре огромного медведя. Но больше всего меня поразило, что едва мы оказались за столом для чаепития, как его бесшумно окружили четыре стены, одновременно поднявшиеся от пола до потолка, — пространство тут же превратилось в маленький уютный салон.
— Мой муж, — сказала, смеясь, фрау Квандт, — очень любит такие технические игрушки. В нашем доме их много.
После захода солнца одним нажатием кнопки в считанные секунды Инге затемнила большую гостиную: на выгнутый фронтон окон опустились дорогие тяжелые матерчатые портьеры. Одновременно помещение осветилось замаскированными в стенах лампами. Все казалось совершенно нереальным, сказочным, но у меня появилось чувство, что молодая женщина, живущая в этом волшебном царстве, несчастлива. Это впечатление еще усилилось, когда вернулся домой ее припозднившийся муж. Инге оставила нас с Гаральд ом наедине, чтобы, как было сказано, заняться ужином. После того как мы немного выпили, Квандт продемонстрировал мне различные технические «игрушки», как их называла его жена: электронные устройства, аппаратуру для демонстрации фильмов и другие предметы технического комфорта. Господин Квандт выглядел усталым как переработавший менеджер. Мы не сказали ни слова ни о прошлом, ни о политике.
За ужином, который в противоположность роскошным покоям проходил в комнате безо всяких украшений, я познакомилась и с дочерьми четы Квандт — четырьмя белокурыми девочками. Еда отличалась спартанской простотой, такой же незамысловатой была и наша беседа. Атмосфера казалась достаточно натянутой, и я обрадовалась, когда ужин закончился. Вечер мы провели в салоне наверху, наслаждаясь музыкой, также почти молча. Гаральд Квандт для прослушивания своих пластинок встроил суперакустику — звучание в Байройте едва ли могло быть более проникновенным. Скованная подобной роскошью, я в тот вечер так и не набралась мужества поговорить с промышленником о своем деле.
Несколько дней спустя я отправила Квандту данные «Дойче Нансен гезельшафт» и попросила поддержать наш экспедиционный проект. Как и в случае с Альфредом фон Круппом, пришел отказ с теми же обоснованиями. Кого все-таки боялись эти богатые боссы? Та незначительная сумма, которую они выдали бы в виде ссуды, была для миллионеров сущим пустяком, чем-то вроде чаевых. И дело не в отсутствии интереса к проекту. Ведь тогда фон Крупп не просил бы меня отправить слайды принцу Бернхарду. Может, просто боялись как-нибудь увидеть свое имя рядом с именем Рифеншталь? Вероятно, опасались, что это могло бы стоить им слишком дорого.
Вскоре, на удивление, мне представился еще один шанс. Меня навестила сказочно богатая миссис Уайтхед, единственная наследница огромного состояния своего мужа. Она приехала из Америки. Чтобы понять значение этого визита в моей тогдашней ситуации, нужно вернуться в прошлое.
В 1938 году в Берлине я познакомилась с четой Уайтхед через моего брата, с которым эта семья дружила. Когда-то брак молодой стройной и очень веселой женщины с супербогатым американцем стал настоящей сенсацией: девушка оказалась дочерью берлинской прачки… В конце своего пребывания в Германии миссис Уайтхед подарила мне изумительно красивую дрессированную овчарку, которая сразу полюбила меня и принялась рьяно защищать от всякого, кто проходил мимо моего дома. Она умудрялась перепрыгивать через высокий каменный забор, покусала стольких людей, выделывала такое, что ее пришлось усыпить.
В 1939 году в Нью-Йорке я вновь встретила эту супружескую пару, которая жила в большой роскоши. Уже тогда госпожа Уайтхед не была счастлива в браке. Она рассказала мне, что муж ей патологически неверен, но после каждой новой измены дарит дорогие украшения.
С того времени прошло более двадцати лет. Эмми Уайтхед исчезла из моего поля зрения. Тем более удивительно, что ей захотелось теперь увидеться. Я надеялась получить от нее недостающие 95 000 марок в виде ссуды для экспедиции.
Она остановилась в отеле «Четыре времени года». Оказавшись в гостиничном номере, в первые мгновения я лишилась дара речи, так была ошеломлена. Передо мной стояла бесформенная толстуха, с головой, покрытой редкими волосами. Она сказала: «Лени, это моя сестра», представив мне женщину средних лет. Затем вопрошающе посмотрела:
— Ты меня не узнаешь?
Миллионерша разрыдалась.
У меня не было слов. И это Эмми Уайтхед?
Ее печальная история была такова. После смерти мужа, оставившего ей огромное состояние, Эмми жила в Атланте. Там находился главный офис фирмы «Кока-кола». Она влюбилась, как рассказала, в одного молодого породистого южанина, который ее бесстыдно использовал. С горя Эмми пристрастилась к алкоголю, и, чем несчастней становилась, тем сильнее росло в ней чувство голода. Она пила и ела без меры.
— Я превратилась в монстра, — констатировала эта обладательница миллионов, — но, возможно, и для меня найдется спасение, вот почему я приехала в Германию. Здесь должны быть хорошие санатории, хотелось бы сбросить килограммов сорок — пятьдесят.
Онемевшая от потрясения, я сидела напротив нее.
— Посмотри, — сказала Уайтхед и, с трудом поднявшись с дивана при помощи сестры, подошла к шкафу, открыла дверцы, показывая его содержимое. — Здесь ты можешь увидеть все меха мира: норку, соболя, горностая. Что мне с этого? Я бы все отдала, только бы снова стать худой и с роскошной прической из собственных волос. Ненавижу парики, пользуюсь ими только когда куда-то иду. Дома вообще обхожусь без них. — С этими словами она схватилась за почти лысую голову.
— Почему ты не повязываешь платок?
Она презрительно махнула рукой и сказала:
— А теперь уже все равно.
Я навещала ее еще несколько раз, затем Уайтхед обосновалась в знаменитом санатории в Бад- Висзее. Моей жизнью она абсолютно не интересовалась, хотя разговор неоднократно заходил об этом. Приближался день отъезда в Африку, но до сих пор не было денег даже на содержание матери во время моего отсутствия. Я попросила Эмми Уайтхед одолжить мне на это время 4000 марок, рассчитывая, что экспедиция продолжится десять месяцев. Такую сумму, по словам сестры, она оставила несколькими днями ранее в качестве чаевых в «Четырех временах года», где арендовала целый этаж. Эмми обещала одолжить мне денег, но я их так и не получила. Вскоре, не сообщив о себе ничего, она уехала в неизвестном направлении.
Мне ничего не оставалось, как отказаться от профессиональных съемок документального фильма. Но так как мне хотелось непременно принять участие в экспедиции, единственным выходом из положения представлялись съемки 16-миллиметровой камерой. Получилась бы добротная хроника о работе и событиях в экспедиции. Эта затея требовала чрезвычайно скромных расходов. Для учебных фильмов в фондах «Дойче Нансен гезельшафт» было много цветной пленки, сын Оскара Луца уже имел некоторый опыт операторской работы. Сам по себе этот фильм мог бы стать достаточно информативным и напряженным, а если так, то он будет иметь неплохие шансы появиться и на телеэкране. Но до отъезда я поставила цель — обеспечить матери надлежащий длительный уход. На ее содержание требовалось минимум 300 марок в месяц.
С тяжелым сердцем после долгого перерыва в наших отношениях я обратилась к своему бывшему мужу Петеру Якобу, которого закон в принципе обязывал помогать мне. Как оказалось, он вообще не знал о нашем бедственном положении. Петер сразу согласился каждый месяц выплачивать матери 100 марок. Такую же суму обещал и Карл Мюллер, успешно сыгравший в ряде моих фильмов. И как раз в то время пришел положительный ответ от социальной службы, которой несколько лет назад я послала просьбу о поддержке матери: как вдове, потерявшей сына на фронте в России, ей положена была некая компенсация. Эта сумма составила 100 марок ежемесячно.
