пленных.

Записав наши анкетные данные, американцы отвели меня в один из маленьких домов и поместили в комнате на первом этаже вместе с тремя другими женщинами. Мы познакомились. Старшей была Йоханна Вольф[356], первая секретарша Гитлера. Я ее знала так же мало, как и остальных помощниц фюрера. Другая дама оказалась секретаршей венского гауляйтера фон Фрауэнфельда[357]. Самая молодая — француженка немецкого происхождения из Эльзаса, подозреваемая в шпионаже. В комнате стояло четыре кровати, стол, стулья, лампа. Обстановка приятно удивляла тем, что не походила на тюремную.

В первый день не произошло ничего. Я настолько устала, что заснула на кровати не раздеваясь. На следующее утро из окна мы видели множество мужчин, выведенных во двор на прогулку. Среди них я узнала Германа Геринга, Зеппа Дитриха[358], рейхсказначея НСДАП Франца Ксавера Шварца, адъютантов Гитлера Юлиуса Шауба и Вильгельма Брюкнера, а также нескольких генералов.

В этом лагере, прозванном «Медвежьим подвалом», находилось больше тысячи пленных. Здесь содержались наиболее известные личности. Мы, четыре женщины, были пока единственными представительницами слабого пола. Позднее на ежедневную прогулку по точно установленному графику стали выводить и нас.

Через два дня меня отправили на первый допрос. На стенах висели ужасные фотографии: истощенные фигуры, лежащие на нарах и беспомощно смотрящие огромными глазами в камеру. Снимки, на которых запечатлены горы трупов и скелетов. Я закрыла лицо руками — видеть это было невыносимо.

Офицер армейской контрразведки спросил:

— Вы знаете, что это такое?

— Нет.

— Никогда не видели?

— Нет.

— И вы не знаете, что это такое? Это снимки из концентрационных лагерей. Вы никогда не слышали ничего о Бухенвальде?

— Нет.

— О Дахау тоже не слышали?

— О Дахау слышала. Это лагерь для политических заключенных, государственных изменников и шпионов.

Офицер посмотрел на меня пронзительным взглядом.

— Что еще? — спросил он резко.

Запинаясь, я продолжила:

— Я интересовалась этим вопросом и даже беседовала с высокопоставленным компетентным чиновником. Это было в 1944 году, когда я навещала своего жениха Петера Якоба на Хойберге[359]. Помню даже фамилию этого чиновника, так как он оказался братом артистки кабаре Труды Хестерберг[360]. Он заверил меня, что дело каждого заключенного надлежащим образом рассматривается в суде и наказание в виде смертной казни понесет лишь тот, чья вина в тяжкой государственной измене будет абсолютно доказана.

— Знаете ли вы названия еще каких-нибудь лагерей?

— Терезиенштадт.

— Что вам о нем известно?

— Я слышала, что там были интернированы евреи, которые не выехали из страны.

— Что еще?

— В начале войны я лично справлялась в рейхсканцелярии у Филиппа Боулера[361] о месте пребывания евреев и обхождении с ними.

— И что он ответил?

— Что евреев пришлось там интернировать, так как мы находимся в состоянии войны, а они могли бы шпионить. Точно так же и наши противники интернируют немцев и японцев.

— И вы в это поверили?

— Да.

— У вас не было друзей евреев?

— Были.

— И что же произошло с ними?

— Эмигрировали. Бела Балаш уехал в Москву, мои врачи отправились в Америку, Манфред Георге — сначала в Прагу, потом в Нью-Йорк, а Стефан Лоран[362] — в Лондон.

Тут мне стало дурно, и, не в силах говорить дальше, я пошатнулась.

Американец поддержал меня, придвинул стул и потом сказал:

— Эти фотоснимки сделаны частями американской армии при наступлении по территории Германии в освобожденных концентрационных лагерях.

Он спросил меня, верю ли я в это.

— Непостижимо… — пробормотала я.

— Вы еще успеете постичь это, — заявил американец, — мы не раз будем знакомить вас с подобными фотографиями и документами.

Потрясенная, я ответила:

— Спрашивайте обо всем что угодно, можете загипнотизировать меня, мне нечего скрывать. Я скажу все что знаю, но ничего особенно интересного сообщить вам не смогу…

Даже после допроса жуткие снимки продолжали стоять перед глазами. В своей камере я долго ворочалась в постели, но так и не смогла заснуть.

Увиденное и в последующие дни мучило меня. Очень хотелось выяснить подробнее, как могли произойти такие зверства и знал ли о них Гитлер. Я попыталась поговорить с Йоханной Вольф. Ей должно было быть известно многое, поскольку она оставалась рядом с Гитлером почти до самой его смерти. Сначала женщина молчала. Прошло несколько дней, прежде чем ее скованность немного ослабла и она стала отвечать на некоторые мои вопросы. Запинаясь, фройляйн Вольф рассказала, что не хотела покидать рейхсканцелярию, но Гитлер убедил ее сделать это ради восьмидесятилетней матери. Он приказал ей вместе с другими сотрудниками покинуть Берлин на последнем самолете. Юлиусу Шаубу, старшему адъютанту Гитлера, который также отказывался расстаться с ним, пришлось лететь этим же самолетом. Ему надлежало уничтожить в Оберзальцберге письма и личные бумаги Гитлера. Фройляйн Вольф сообщила, что находившиеся в окружении фюрера люди не могли до самой его смерти избавиться от воздействия его магического обаяния, хотя физически он совсем одряхлел. Потом она рассказала, как Магда Геббельс, перед тем как покончить с собой, лишила жизни пятерых своих детей. Будто бы Гитлер тщетно пытался убедить ее не делать этого. Но она хотела умереть вместе с ним, как и Ева Браун, которую ничто не могло заставить покинуть рейхсканцелярию, — единственным ее желанием было стать перед смертью фрау Гитлер.

Я спросила фройляйн Вольф:

— Как вы можете объяснить эти контрасты: с одной стороны, Гитлер так заботился о судьбе своих людей, а с другой — был настолько бесчеловечен, что терпел те преступления, о которых нам рассказали здесь, даже отдавал приказы совершать их?

— Возможно, — ответила она, всхлипывая, — его не ставили в известность об этом — он находился в окружении фанатиков. Такие люди, как Гиммлер, Геббельс и Борман, оказывали на него все большее влияние, они отдавали приказы, о которых Гитлер ничего не знал. — Фройляйн Вольф не смогла говорить дальше — она громко рыдала.

Я тоже тогда еще цеплялась за эту соломинку, мне казалось непостижимым, что Гитлер — такой, каким я его знала, — мог быть причастен к этим жестокостям. Но во мне постепенно стали зарождаться сомнения. Я хотела знать правду, какой бы горькой она ни была. Маловероятно, что такие важные приказы отдавались без ведома Гитлера. Но как тогда совместить все эти зверства со словами, услышанными мною в начале войны в Цоппоте, когда он заявил: «Пока в Варшаве находятся женщины и дети, обстрела города не будет»? Или его заявление в мастерской Альберта Шпеера, где он всего за несколько дней до начала войны