имении, принадлежавшем семейству Риббентроп. Вам знакомо это место?

Я ответила отрицательно и недоверчиво переспросила:

— Моя мать жива и находится недалеко отсюда?

Он кивнул:

— С ней все в порядке.

И тут у меня сдали нервы: нахлынувшая радость, пережитые шоки, тяготы, череда дней, когда приходилось идти пешком, — я разрыдалась. Майор положил мне на плечо руку и произнес:

— Успокойтесь, для вас есть еще одна новость, хорошая.

Возникла пауза. Американец выждал, пока я перестала плакать, потом проговорил осторожно:

— Ваш муж тоже жив.

Пораженная, я уставилась на него. Петер жив — это не укладывалось в голове. Меня вновь стали сотрясать рыдания, я ревела и уже никак не могла остановиться.

— Да успокойтесь же вы, успокойтесь, — уговаривал меня Меденбах.

Потом я узнала, что он освободил мужа из лагеря военнопленных и устроил к себе шофером. Петер находился сейчас вместе с моей матерью в имении.

Майор вывел меня из дому, усадил в джип и повез вверх по незнакомой лесной дороге. Проехав несколько километров, мы остановились перед комплексом невысоких строений, расположившихся на лесной поляне, — это было владение семьи Риббентроп. Сначала я оказалась в объятиях матери, потом мужа. Все это походило на сказку.

Немного погодя мы уже лежали рядом в постели. Сколько лет, пока Петер был на Северном фронте, я, переживая град бомб в Берлине, жаждала наступления этого момента. Неужели теперь все позади и начнется мирная жизнь?

Однако счастье оказалось недолгим. Уже через несколько часов нас разбудили. Мы услышали гул моторов, визг тормозов, громкие команды, шум и стук в ставни. Потом взломали дверь. Рядом с кроватью появились вооруженные американцы и направили на нас свет фонариков. Никто из них не говорил по- немецки, но их жесты были недвусмысленны: одевайтесь, поедете с нами.

Меня арестовали в четвертый раз, на сей раз уже при муже. Теперь я узнала победителей с другой стороны. Это были не те раскованные, вальяжные Джи-Ай[354], что охраняли лагерь, а настоящие вояки, не склонные церемониться. На джипе они доставили нас вниз в Кицбюэль и разместили в доме, уже наполненном множеством людей. Так как Петер находился со мной, то я оставалась спокойной и крепко держала его руку. В переполненной комнате спать можно было только на полу.

На следующее утро нам принесли завтрак — ветчину и яичницу-глазунью. Такой вкусноты мы давно уже не ели. Ничего страшного с нами не произошло. Никаких допросов. Нас отпустили так же неожиданно, как и арестовали. «Вы можете идти», — сказал по-английски часовой, который еще несколько часов назад довольно грубо обращался с нами. Он сделал характерное движение большим пальцем, повторил его еще и еще раз, так как мы сначала не поняли и не поверили ему. Затем мы отправились пешком назад, в имение.

Мать вновь обняла меня, она ни о чем не спрашивала, а я ничего не стала рассказывать — слишком устала. На следующее утро мной снова начали овладевать беспокойство и страх. Каждое мгновение мерещился визжащий звук джипов. Но все было спокойно.

Муж рассказал, что даже после смерти Гитлера им пришлось вести бои под Регенсбургом[355]. Затем он попал в американский плен, а почти все его товарищи погибли. Он говорил об этом спокойно, пытался приуменьшить трагизм ситуации. Петер был офицером, как говорят в армии, «от бога», таких уважали и ценили солдаты. Его невозмутимость и хладнокровие передались в эти дни всем, особенно мне. Мы ждали, что же нам принесет будущее. Временами в имение приезжал майор Меденбах и привозил продукты, доставлявшие радость: апельсины, шоколад, кексы.

Через несколько дней перед дверью опять остановился джип с двумя американцами в военной форме. Я снова была арестована. Солдаты предложили захватить кое-какие мелочи — кусок мыла, полотенце, зубную щетку и гребень. В отчаянии я искала глазами мужа, но Петер был где-то в поездке с Меденбахом — мне так и не удалось попрощаться с ним. Бедная мама, она опять оставалась в неведении, когда снова увидит меня.

Джип на большой скорости мчался по сельским дорогам. Через несколько часов, когда уже начало темнеть, мы приехали в зальцбургскую тюрьму. Пожилая надсмотрщица препроводила меня в камеру столь грубым пинком, что я упала на пол. Дверь за мной захлопнулась. В темной камере с решеткой на окне находились две женщины. Одна из них ползала по полу, что-то бормотала, потом начала кричать и забилась в конвульсиях — казалось, потеряла рассудок. Другая узница, сжавшись в комочек сидела на нарах и тихонько плакала.

Впервые оказаться в камере — чувство невыносимое. Я забарабанила кулаками в дверь и постепенно вогнала себя в такое отчаяние, что стала всем телом бросаться на нее, пока не упала в изнеможении. Лишение свободы показалось мне хуже смертного приговора. Я была уверена, что не переживу длительного заключения.

Часами лежа на нарах, я переворачивалась с боку на бок и безуспешно пыталась забыться. Душевнобольная продолжала кричать всю ночь напролет. Но хуже этого были доносившиеся со двора пронзительные крики мужчин, которых избивали. Такие вопли, казалось, способны издавать только животные. Той ночью, как выяснилось позднее, допрашивали эсэсовцев.

На следующее утро за мной пришли и отвели в другую камеру. Перед этим пришлось раздеться догола, и охранница тщательно осмотрела мое тело. Потом приказали снова одеться и вывели во двор. Там уже находилось много пленных. Я оказалась единственной женщиной. Надсмотрщик скомандовал нам выстроиться в один ряд. Затем пришел американский офицер, владевший немецким в совершенстве. Он сдвинул нескольких человек поплотнее, потом остановился перед первым в нашем ряду:

— Ты был в партии?

Тот поколебался секунду-другую, затем сказал:

— Да.

Последовал боксерский удар в лицо. Американец подошел к следующему.

— Ты был в партии?

Этот тоже медлил с ответом.

— Да или нет?

— Да.

И он также получил удар по лицу. Однако, как и первый, пленный не отважился предпринять хоть какую-то попытку защититься.

Вопрос к следующему:

— Ты был в партии?

Молчание.

— Ну?

— Нет, — проорал тот в ответ.

Удара в лицо не последовало. После этого никто больше не признался, что состоял в партии. Мне этот вопрос не задали.

Мужчин увели, мне велели подождать. Тут ко мне подошел офицер, грудь которого обильно украшали наградные знаки. Он пристально посмотрел на меня, взял в ладони голову, поцеловал в лоб и сказал:

— Оставайся храброй, девочка, ты победишь.

Я с удивлением взглянула на него. Уже не молод, виски тронуты сединой, взгляд строгий и одновременно добрый.

— Не сдавайся, — добавил он, — держись до конца.

Потом нас погрузили в большие открытые грузовики. Никто не знал, куда нас отправят.

Много часов без остановки нас везли по сельским дорогам и автобанам в северном направлении. Наконец мы оказались в лагере, представлявшем собой большую площадь, окруженную одноэтажными домами. Здесь размещались, как потом выяснилось, штаб-квартира 7-й американской армии и лагерь для