сильнее тошнит. Сажусь прямо, закрываю глаза. На долю секунды открываю их, фиксирую пацанов и разглядываю потом, уже закрыв глаза. Успеваю рассмотреть только нескольких — задумчивого Шею, бледного Кешу Фистова с эсвэдэшкой между ног, с силой сжавшего зубы, так что выступили челюсти, будто сдерживающего матерную ругань Диму Астахова… Остальные расплываются. Еще раз открывать глаза мне лень, тяжело, не хочется, неинтересно — из перечисленных причин можно выбрать любую, и каждая подойдет. Чтобы отвлечься, начинаю считать. «Один, два, три, четыре…»

Мне почему-то кажется, что я считаю наших пацанов, отмеряю их жизни, как на счетах, и поэтому испуганно прекращаю это занятие и начинаю снова уже с пятидесяти.

«Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…»

Язык лежит, как сонная лягва в иле.

«Сто сорок, сто сорок один, сто сорок два…»

На ухабах зрачки метаются под веками, как плотва.

«Четыреста одиннадцать, четыреста… какое число было только что?»

Пахнет деревьями, ветками, землей. Значит, выехали из города. Нет, не буду глаза открывать.

«Тысяча семьсот девяносто… Тысяча семьсот девяносто пять… Может, я не о том думаю? Может, нужно что-то решить с этой жизнью? А чего ты можешь решить? И кому ты скажешь о своем решении? И кому оно интересно? Тысяча семьсот девяносто семь… или шесть? Или семь?»

Машины останавливаются. Открываю глаза. Минимум пейзажа — голая земля, почему-то отсыревшая.

Кто-то из сидящих ближе к краю высовывается из кузова.

— Чего там? Чего? — спрашивают сразу несколько человек.

Пацаны, шевеля затекшими конечностями, поднимаются и, согнувшись, толпятся у края кузова, но Семеныч уже вызвал по рации Шею и Столяра и, даже не дождавшись их ответов, приказывает всем оставаться на местах.

— Курить-то можно? — спрашивает кто-то у Шеи.

Шея молчит, я закуриваю; после первой затяжки сладостно жую — будто ем дым. Сладкий, вкусный дым, нравится… Опять нравится…

Шея смотрит на меня недовольно. Не только потому, что я закурил без разрешения, но потому, что он дым не любит — некурящий у нас взводный. А машина, хоть и кузов, — все-таки помещение, надо и честь знать. Делаю несколько жадных затяжек и бычкую сигарету о пятку берца. Машина трогается. Ищу, куда бросить окурок, и, не найдя места, роняю его на пол. Некоторое время смотрю, как он катается по полу, пачкая мухоморного окраса фильтр.

На ухабах машины переваливаются, пацаны с трудом держатся кто за что может.

«…Какая тягомотина, скорей бы уж…»

Смотрю на улицу, там появляются деревья, не знаю их названия. Какие-то деревья, из тех, что растут только в Чечне. По крайней мере, в Святом Спасе они точно не растут. Впрочем, я и тех деревьев, что растут в Святом Спасе, по названиям не знаю. Береза, дуб, клен и все. А, еще рябина… «Ой, рябина кудря- я-вая…» И калина. Калина — это дерево? Я не успеваю додумать. Машины снова останавливаются, моторы глушатся; какое-то время гудит бэтээр — тот, что шел первым, но вскоре и он смолкает.

Все сидят молча.

Смотрю на улицу, вижу кабину грузовика, шедшего за нами, лицо шофера. Не могу понять его настроения, черты лица расплываются. Зато появляется лицо Семеныча — он подошел к борту нашего кузова, заглядывает внутрь, командирским нюхом оценивая состояние коллектива.

— Разомните косточки, ребятки… — говорит Куцый, видимо, оценивший наше состояние как нормальное.

Все с готовностью вскакивают с мест, и поэтому долго приходится стоять согнувшись, дожидаясь, пока ближние к краю выпрыгнут из машины; карманы разгрузки, отягощенные гранатами, тяжело свисают, мышцы спины и шеи начинают ныть. Наконец подходит моя очередь. Спрыгиваю не очень удачно, потому что приземляюсь на пятки («Чему тебя учили?» — злюсь), боль бьет в мозг и теряется там.

Осматриваюсь по сторонам. Бродят люди, каждый о своем молится. Вижу нескольких мужиков в танкистской форме, а где танки? А, вот стоят…

Холмистая местность, никаких признаков жилья. Быть может, за тем холмом?

— За тем холмом… — доносится обрывок разговора.

Оборачиваюсь на голос. Стоят Черная Метка, Семеныч и танкист без знаков отличия, но сразу видно — служивый никак не меньше капитана. Вояка указывает на холм рукой. По-детски хочется их подслушать. Мне кажется, они говорят друг другу правду, какую нам постесняются открыть. Что-то вроде: «Пятью- шестью бойцами придется пожертвовать, а что делать…» Но я не двигаюсь с места и даже отворачиваюсь от командиров.

Семеныч объявляет построение.

— Вот за тем холмом находится село… Совершаем бросок. Рассредоточиваемся на холме, у взгорья, выше не забираемся, не светимся. Как только мы достигнем обозначенного рубежа, двинутся танки в объезд холма. Дожидаемся, когда они выйдут на прямую, и делаем рывок следом. До села триста или чуть более метров.

«А почему сначала мы побежим, а танки потом? — думаю я. — Танки быстро пойдут, и мы за ними не поспеем — километра полтора жилы рвать, поэтому сначала мы, — отвечаю сам себе. — Тем более что они вверх не полезут, а за ними бежать — круг давать… На полянке же наши железные машины в полный дух попрут. И мы за ними. Остается только уповать, чтобы чечены спали, пока танки не выйдут на прямую. Если чечены, конечно, уже не проснулись. Наверняка ведь не спят, дожидаются. И еще вчера вечером пристрелялись к полянке. И мин там понаставили, и противотанковых, и противопехотных, и мин-лягушек, которые скачут, и мин-липучек, которые липнут, и еще особенных мин, которые реагируют только на отдельных невротиков. Бляха-муха, какой ужас… Может, разбежаться и вдариться головой о кузов? Потом скажу, что у меня было минутное помешательство…»

— В нескольких, предположительно четырех ближних к поляне домах и амбарах располагаются боевики, — продолжает Семеныч. — Возможно, они есть и в селе, но в селе живут и мирные люди, поэтому…

— Поэтому аккуратно, — вставляет Черная Метка.

— Ну щас, «аккуратно», — передразнивает его шепотом Астахов, — надо было с «вертушек» расхерачить это село…

— Что мы, пехота? — буркает кто-то недовольно неподалеку от меня.

— А что, спецназ? — спрашивает Астахов.

— Да, спецназ.

— Хотел, чтобы солдатики село взяли, а ты там зачисткой занимался? — зло говорит Астахов.

— Разговорчики, — обрываю я парней.

— При подходе, если не начнется бой, блокируем дворы, где предположительно находятся боевики, и дальше — по обстоятельствам. Если бой начнется раньше, окапываемся, подавляем огневые точки противника.

— Может быть, лучше подкоп под село сделать? — говорит Язва тихо. — Вылезем, как кроты, из земли… «А вот и мы!»

— Кони не живут под землей, — отвечает Плохиш, кивая на Суханова. — И для этого мерина нору надо рыть огромную.

— Зато прикинь, как удивятся чечены, когда из-под земли вылезет целая лошадь, — говорит Язва.

— Выходим через пять минут, — заканчивает Семеныч.

Пацаны неспешно расходятся.

— Сергей! — говорит Язва, столкнувшись лицом к лицу с Монахом.

— Чего? — отзывается Монах неприязненно.

— Держи хрен бодрей, — зло отвечает Язва.

«Помолиться, что ли? — думаю. — Ни одной молитвы не знаю.

Господи-Господи-Господи-Господи…»