Я вдруг вспомнил Оксану с Ярского и ее сына… Он в Княжом у нее! Не в этом ли?

— Выходим! — позвал Алю, вскочив с места.

Алю с белым подсолнечным семенем во рту долго уговаривать не пришлось — она всегда была готова.

Бабка поехала дальше, а парень с девкой выпрыгнули за нами.

Некоторое время смотрел им вслед. Девкин зад пышно и не в такт ходьбе раскачивался; у харкотного парня, напротив, ягодиц не было вовсе — как будто две тонкие ноги сразу переходили в живот, в ребра, в его туберкулезную грудную клетку.

— Писать хочу, — сказала Алька шепотом, чуть суживая хулиганистые глаза, как будто собиралась сделать что-то задорное и необычное.

Она дождалась, пока пара чуть отошла, и поспешно пристроилась за остановкой. Я с усилием отвернулся, чтоб не смотреть.

Вернулась полегчавшая, легко постукивая себя по бедрам.

Ближние дома были раскиданы кое-как, словно шла корова и из нее высыпало: шлёп туда, шлёп сюда, и вот еще разок. Смотри не наступи, Аль.

Несмотря на то что от дороги с мелко порубленным асфальтом было видно всего несколько дворов, деревня, нырнув с холма вниз, оказалась немалой. Миновав первые избы, выйдя на взгорок, мы увидели расходящиеся, как рачьи клешни, в разные стороны улицы.

Дороги были сухи, деревня походила на пережаренный пирог. И пахла кислой жженой капустой.

Показалось, что сквозь раскрытые окна одного из домов кто-то переговаривается. Мы тронулись туда.

— Подожди здесь, а то вдруг собака, — попросил я Альку, потянул на себя калитку и, приоткрыв ее, стоял не двигаясь.

Почему-то представилось, что сейчас выбежит навстречу крепкий, черноволосый, весь в меня, пацан.

Никто не выбежал, и я прошел во двор, побродил, пугаясь возможного пса, но даже курица не пришла посмотреть на меня.

Постучал в окно, приник к стеклу. Когда взгляд попривык, увидел, что дом пуст и брошен, — съехавшая со стола клеенка, подбоченившаяся кружка с печальной миской лежат на полу, пыльный иконостас в две бумажные иконы, распружинившаяся кровать — всё о том говорило.

— Пойдем туда, — позвал Альку.

Открыли дверь, пахнуло скучным и душным запустеньем — наподобие того, что в мае обнаруживается меж зимних окон, — в такой тоске даже пауки не живут.

— А давай сюда переедем, — предложил Альке. — Корову заведем.

Сказал мечтательно и почему-то посмотрел на Алю оценивающе.

— …Козла, — в тон мне продолжила Алька и тоже посмотрела на меня со значением.

— …Кобылу, — добавил я несколько раздраженно и ударил Алю по крупу.

— …Кролика, — ответила она равнодушно, чуть хлопнув меня в пах.

— …Овцу, — сказал я еще более раздраженно.

— …и собаку, — ответила Аля примиряюще.

— Породистую?

— Дворнягу… Но очень симпатичную дворнягу… Пойдем отсюда.

Я послушно двинулся следом, дворняга.

Иди, овца.

Каждый второй дом был брошенным и поросшим пыльными кустами. В третьем вышла глухая бабка, в следующем глухой дед, в пятом пьяный мужик, в седьмом молодая некрасивая девка несла навстречу котят в подоле, еще слепых и писклявых.

— Девушка, можно спросить? — крикнул я, мне не ответили.

Я двинулся за девкой — та шла в баню. В бане мужичок с локоток затапливал грязную печь.

— Бать, пожги котят, — сказала девка.

Алька у меня за спиной тихо вскрикнула.

— Блин, по кой черт ты пошла сюда?! — обернулся я.

Девка опустила подол, котята высыпались на вкривь и вкось разбросанные возле печки дрова.

— Э!.. — я растерялся на секунду. — Э, люди! А утопить их никак нельзя?

— Так они скорей подохнут, — сказала девка спокойно и крикнула на отца: — Жги скорей, чё они пищат?

Мужик открыл заслонку и стал по одному забрасывать котят в огонь.

Я услышал, как, охнув, побежала к калитке Алька.

Выругался матом и пошел следом: в глазах, весело потрескивая, палились котята.

— Эй, — крикнул я обогнавшей меня девке, спешащей в избу; в дверь избы с истошным мяуканьем лезла большая кошачья морда. — Эй, да. Ты Оксанку не знаешь?

Девка ударила кошку носком галоши в нос, резко открыла дверь, еще раз пнула кошку и закрылась с грохотом.

— Живодеры, блядь, — сказал я, пнув калитику.

Алька смотрела куда-то в деревья, боясь сморгнуть полными до краев глазами.

В следующем дворе задастая девка из автобуса развешивала половик, изготавливаясь бить его палкой. Глупо было пройти мимо и не обратиться к ней. Положа руки на забор — и сжимая-разжимая в ладони один из колышков, так отчего-то легче говорить с незнакомым человеком с той стороны забора, — я спросил:

— Извините, а… вы не знаете Оксанку?

Зад повернулся к нам передом, волосы у девки были распущены — и ей это неожиданно оказалось очень к лицу. Она приветливо улыбнулась:

— Чего ж вы в автобусе не спросили? Зайдите во двор-то.

Послушные, мы поскрипели очередной калиткой.

— Федюнь, Оксанку ищут, — сказала девка кому-то в окно, своему беззадому, верно.

Парень, тот самый, сразу выглянул, он причесался и тоже показался вполне добродушным.

— А идите в дом, — позвал, — пообедаем вместе. А то моя жрать не хочет. Худеть собралась.

— Не-не! — отказался я, тыркнутый в спину Алькой (она обычно в рот тянула всё что ни попадя, но за чужой стол усадить ее не было никакой возможности). — Нам бы Оксанку.

— Ну не так не, — по-доброму засмеялся парень, исчез из окна и врубил свое радио погромче.

— Оксанка в первом доме жила, там баба Настёна ее сейчас. И сынок Оксанкин. Сразу у остановки дом. Не заглянули туда? Подумали поди: не живет же ж она у самой остановки! Она как раз там и жила. Но она в столице сейчас… — и девка посмотрела на нас, раздумывая, сказать ли еще чего-нибудь; она явно была в курсах.

Мы отблагодарили и побрели по жаре обратно.

У дороги вдруг нарисовался магазин сельпо. Странно, пока шли сюда, его за кустами и не приметили. В магазине ровно летали мухи и красиво, но ненадежно стояли друг на друге консервные банки. На нижних полках пузато расположились стеклянные трехлит-ровки с соленьями — и было заметно, что соленья давно живут внутри обособленной, разнообразной и, возможно, даже разумной жизнью; я бы не рискнул иметь с ними дело.

В углу лежала халва, порубленная вместе с бумагой и опилками. Присмотревшись к бумаге, можно было рассмотреть фамилии политиков, которые покинули эфир, когда я еще не служил в армии и носил черные носки.

— Пивка? — произнес я слабым голосом.

— По жопе пинка, — ответила мне продавщица, не шевельнув и бровью.

Мухи на нее не садились.

Возле магазина, на жаре, спаривались, не получая ни малейшего удовольствия, две собаки. Сука замученно косилась в крапиву. На крапивном листе подыхал от жары жук. Кобелю было хуже, чем жуку.

Баба Настёна перебирала во дворе гречку, возле нее стоял мальчик, вокруг мальчика топотали