демонстративно шарит по карманам, извлекает иностранную купюру, которую велел использовать Паскудосси: супится на нее, встает, подходит.

Como no, senor[144], без проблем разменяет купюру в 50 песо — предлагает присесть, извлекает деньги, блокноты, карточки, вскоре стол завален бумажками, которые в конце концов сортируются и возвращаются по карманам, так что человек получает депешу Паскудосси, а Ленитроп — депешу, которую следует Паскудосси передать. И все дела.

Назад в Цюрих дневным поездом, почти всю дорогу проспал. Сходит в Шлирене, в небожески темный час — мало ли, вдруг Они следят за Bahnhof[145]; ловит попутку аж до Санкт-Петерхофштатт. Огромные часы нависают над Ленитропом, пустые акры улиц в тупой, он бы сейчас сказал, злобе. Приводит на ум прямоугольные дворы Лиги Плюща в далекой юности, часы на башнях, освещенных столь тускло, что ни в жизнь не разглядишь, сколько времени, и соблазн — впрочем, сильнее, чем теперь, соблазна не бывало — капитулировать пред сумеречным ходом, приять, насколько возможно, подлинный ужас безымянного часа (если только это не… нет… НЕТ…): суетность, суетность, коя ведома была его пуританским предкам, до мозга костей чувствительным к Ничто, Ничто, сокрытому под сладко тающими студенческими саксофонами, белыми блейзерами с помадой на лацканах, дымом нервных «Фатим», кастильским мылом, что испаряется с блестящих волос, и под мятными поцелуями,[и под росистыми гвоздиками. Это когда шутники помладше приходят за ним перед зарею, выволакивают из постели, завязывают глаза, эй, Райнхардт, выводят на осенний холод, тени да листва под ногами, и потом — миг сомнения, взаправдашняя возможность того, что они — нечто иное, что до сего мига все это взаправдашним не было, тебя дурачат изощренным театром. Но вот экран гаснет, и времени вовсе не осталось. Шпики наконец тебя застукали…

Где ж еще вновь обрести пустую суетность, как не в Цюрихе? Родина Реформации, родной город Цвингли, что в энциклопедии ближе к концу алфавита, и повсюду каменные вехи. Шпионы и большой бизнес в своей стихии неустанно курсируют меж надгробий. Уж не сомневайтесь, есть тут, в этом самом городе, и экс-юнцы, лица, что Ленитроп миновал в школьном дворе, экс-юнцы, в Гарварде посвященные в Пуританские Мистерии: бывшие мальчики, смертельно серьезно принесшие клятву чтить и всегда действовать во имя Vanitas, Пустоты, их властелина… теперь они, согласно такому-то и такому-то жизненному плану, прибыли в Швейцарию — работать на Аллена Даллеса и его «разведывательную» сеть, что нынче действует под названием «Отдел Стратегических Служб». Но для посвященных ОСС — к тому же, секретная аббревиатура: мантрой во времена неминучего кризиса их научили повторять про себя осс… осс, слово, на поздней, развращенной латыни Темных веков означающее «кость»…

Назавтра, встретившись с Марио Швайтаром в «Штрэггели» и уплатив ему вперед полгонорара, Ленитроп спрашивает, где могила Ябопа. Там-то они и договариваются уладить дело — высоко в горах.

Паскудосси не показывается в «Кроненхалле», в «Одеоне» и вообще нигде, куда в последующие дни Ленитропу приходит в голову заглянуть. Не то чтоб исчезновения в Цюрихе неслыханны. Однако Ленитроп приходит снова и снова — на всякий пожарный. Депеша на испанском, он разбирает всего пару слов, но из рук ее не выпустит — может, выпадет случай передать. И да, что уж тут — анархические доводы ему отчасти симпатичны. Когда Шейс дрался с федеральными войсками по всему Массачусетсу, Блюстители Ленитропы патрулировали Беркшир в поисках мятежников — вставляли веточки тсуги в шляпы, чтоб отличаться от бойцов правительства. Федералы совали в шляпы белые бумажки. В те дни Лени тропы еще не так погрязли в бумажных делах и оптовой древобойне. Живую зелень еще предпочитали мертвой белизне. Впоследствии потеряли — или продали — знание о том, на чьей стороне были. А наш Эния по большей части унаследовал их безучастное невежество касаемо сего предмета.

За спиной теперь ветер продувает склеп Ябопа. Ленитроп встал здесь лагерем несколько ночей назад, почти без денег, ждет вестей от Швайтара. Спрятавшись от ветра, закутавшись в пару чудом раздобытых швейцарских армейских одеял, он даже умудряется спать. Прямо на голове у мистера Имиколекса. В первую ночь боялся заснуть, боялся, что явится Ябоп, чью научно-германскую душу Смерть разъела до самых скотских рефлексов, без толку взывать к безъязыкой ухмыльчивой мерзости оставленной им скорлупы… чирикают голоса, его портрет под луною, и шаг за шагом он, Оно, Вытесненное, приближается… погодика дёрг из сна, лицо голое, обернуться к чужеземным надгробьям какое-какое? что это... и назад, почти вплотную, снова наружу… наружу, и назад, и так почти всю первую ночь.

Не является. Наверное, Ябоп просто умер. Наутро Ленитроп просыпается, и ему, невзирая на сопли и пустой живот, легче — месяцами уже так не бывало. Видимо, он прошел испытание — не чужое, а для разнообразия одно из своих личных.

Город под ним, омытый односторонним светом, — некрополь церковных шпилей и флюгеров, белых башен крепостных цитаделей, громоздких зданий с мансардными крышами — окна вспыхивают тысячами. Поутру горы прозрачны, как лед. Потом обратятся в синие кучи мятого атласа. Озеро зеркально-гладкое, но горы и дома, отраженные в нем, странным манером затуманены, края тонки и истрепаны, словно дождь: мечта об Атлантиде, о Зуггентале. Игрушечные деревеньки, опустошенный город крашеного алебастра… Ленитроп окапывается здесь, на холодном извиве горной тропы, лепит и подкидывает праздные снежки, заняться особо нечем, разве что выкурить последний бычок последней, насколько ему известно, «Нежданной удачи» во всей Швейцарии…

Шаги по тропе. Звонкие галоши. Посыльный Марио Швайтара с большим толстым конвертом. Ленитроп платит, выпрашивает сигарету и спички, на чем с посыльным и расстается. У склепа вновь поджигает кучку растопки и сосновых сучьев, греет руки и листает бумаги. Отсутствие Ябопа обволакивает, точно вонь — знакомая, но не подберешь названия, аура, что с минуты на минуту забьется в припадке. Вот она, информация — меньше, чем Ленитроп хотел (ой, а сколько ж он хотел?), но больше, чем он, практичный янки, рассчитывал. В предстоящие недели, в те редкие мгновения, когда ему дозволено будет побарахтаться в прошлом, он, быть может, найдет минутку пожалеть, что все это прочел…

Мистер Стрелман решил Пятидесятницу провести на море. Его нынче слегка преследует величие, да так, ничего страшного, разве что — ну, пожалуй, мнится ему, пока он носится по коридорам «Белого явления», что все прочие словно застыли в позах откровенного паркинсонизма, он же сам остался единственным проворным и непарализованным. Вновь настал мир, в ночь Победы в Европе на Трафальгарской площади голубю негде сесть, в учреждении до горячки пьяны, обнимаются и целуются все, кроме блаватского крыла Отдела Пси, которое в День Белого Лотоса свершало паломничество в дом 19 по Авеню-роуд, Сент-Джонз-Вуд.

Снова есть время на отпуск. Стрелман полагает, что в некотором роде обязан отпустить вожжи, но еще, конечно, Кризис. Посреди Кризиса лидеру надлежит выказывать самообладание, до отпускного настроя включительно.

С тех пор как недотепистые ослы из военной разведки в Цюрихе упустили Ленитропа, о нем ни словечка почти месяц. Фирма чуток прискучила Стрелману. Его мудрая стратегия, похоже, не выгорела. В первых беседах с Клайвом Мохлуном и прочими она казалась неуязвимой: дать Ленитропу слинять из казино «Герман Геринг», а там пускай его Секретная служба пасет, а не ПИСКУС. Экономия. Счет за слежку — самый болезненный шип в венце финансовых проблем, каковой Стрелман, очевидно, обречен носить до скончания проекта. Клятое финансирование уничтожит его, если Ленитроп не сведет с ума раньше.

Стрелман дал маху. Он лишен даже Теннисоновой радости сказать «кто-то» дал маху. Нет, он и он один санкционировал англо-американской команде из Харви Прыта и Флойда Потьери расследование произвольной выборки сексуальных приключений Ленитропа. Бюджет наличествовал, что плохого-то? Одержимыми Жевунами они прямо поскакали по эротическому Пуассону. Дон- Жуанова карта Европы — 640 в Италии, 231 в Германии, 100 во Франции, 91 в Турции, но, но, но — в Испании! в Испании 1003! — вот она, лондонская карта Ленитропа, и двух сыскарей до того заразила всепобеждающая любовь к бездумным наслаждениям, что они теперь