видимому, так и было задумано. Внутрь, похоже, напиханы бумаги. Старшина руку обжег, когда его подбирал, и все слыхали, как он заверещал Ай, блядь, рассмешив солдатню, у которой жалованье поменьше. Все поджидали капитана Апереткина из Д.О.О. (уж это вздорное мудачье никогда не спешит), и вот он как раз и появляется. Ленитроп видит мельком — обветренное лицо, здоровый засранец. Апереткин забирает цилиндр, уезжает, и на этом все.

В каковом случае, мыслит Ленитроп, АХТУНГ может эдак утомленно послать пятидесятимиллионный межведомственный запрос в это самое Д.О.О., поинтересоваться каким-нибудь отчетом о содержимом цилиндра, и, как обычно, на запрос будет положено с прибором. Это ничего, Ленитроп не в обиде. Д.О.О. кладет на всех, и все кладут на АХТУНГ. Вдоба-авок, какая вообще разница? На ближайшее время это его последняя ракета. Будем надеяться, навсегда.

С утра в корзине «Входящие» обнаружились приказы: командировка в какой-то госпиталь в Ист-Энде. Ни слова пояснений, кроме машинописной копии меморандума в АХТУНГ, требующей его назначения «в рамках программы тестирования Д.П.П.». Тестирования? Д.П.П. — Директорат Политической Пропаганды, Ленитроп проверил. Сомнений нет — очередная Миннесотская Многопрофильная галиматья. Но хоть отвлечется от охоты за ракетами, она уже слегка приедается.

Когда-то Ленитроп за такое болел. Без шуток. Ну то есть ему так казалось. Много всего, что было до 1944-го, теперь расплывается. Из первого Блица он помнит лишь долгое везенье. Чем бы люфтваффе ни швырялось, рядом с Ленитропом ничего не падало. Но летом они перешли на эти свои «жужелицы». Идешь себе по улице или в постели уже почти закемаришь, и вдруг пердеж над крышами — если продолжается, нарастает до предела, а потом минует — ну и ладно, не моя, стало быть, забота… но если затыкается двигатель — берегись, Джексон: снаряд в нырок, топливо плещется в корме, подальше от форсунок, и у тебя 10 секунд, чтоб куда-нибудь заползти. Ну, вообще-то не ужасно. Со временем приспосабливаешься — уже ставишь по чуть-чуть, шиллинг-два, держишь пари с Галопом Муссор-Маффиком за соседним столом, где следующая перделка грохнет…

Но потом в сентябре прилетели ракеты. Ракеты пиздоклятые. Вот к этим ебучкам не приспособишься. Без шансов. Впервые он с изумлением понял, что боится. Начал больше пить, меньше спать, курить беспрерывно, как-то чуя, что его держат за сосунка. Господи, не должно было и дальше вот так продолжаться…

— Я гляжу, Ленитроп, у тебя уже одна во рту…

— Нервное. — Ленитроп все равно прикуривает.

— Ну не мою же, — умоляет Галоп.

— Две разом, видал? — наставляя их вниз, точно клыки из комиксов. Лейтенанты таращатся друг на друга сквозь подпитые тени, а день углубляется за высокими холодными окнами «Машины и багра», и Галоп вот-вот рассмеется, фыркнет о господи через всю древесную Атлантику стола.

Атлантик случалось во множестве за эти три года, нередко суровее той, кою некий Уильям, первый трансатлантический Ленитроп, пересек много предков назад. Варварство костюма и речи, ляпсусы в поведении — в один кошмарный вечер их обоих вытурили из Атенея для Младшего Комсостава, поскольку пьяный Ленитроп, Галопов гость, целил клювом совиного чучела в яремную вену Дековерли Сифу, а тот, пригвожденный к бильярдному столу, пытался загнать шар Ленитропу в глотку. Подобное творится пугающе часто; и все же доброта — ничего себе крепкое судно для таких океанов, Галоп всегда рядом, краснеет, лыбится, и Ленитроп поражен: когда речь о деле, Галоп ни разу его не подводил.

Ленитроп знает, что можно выговориться. Тут особо ни при чем сегодняшний амурный отчет о Норме (пухлые ножки, как у малявки из какого-нибудь Сидар-Рэпидз, что и в свет еще не вышла), Марджори (высокая, изящная, фигура — как из кордебалета «Мельницы») и странных происшествиях субботнего вечера в клубе «Фрик-Фрак» в Сохо, дурной славы притоне с подвижными прожекторами всевозможных пастельных оттенков, табличками ВХОД ВОСПРЕЩЕН и ДЖИТТЕРБАГ НЕ ТАНЦЕВАТЬ, чтоб не докапывались разнообразнейшие полицейские, военные и гражданские — что бы ни означало в наши времена «гражданский», — кои заглядывают время от времени; в притоне, где, вопреки всем вероятностям, в итоге некоего чудовищного тайного сговора Ленитроп, встречавшийся с одной, входит и видит кого? — обеих: выстроились, ракурс выбран лично для него, над синим шерстяным плечом машиниста 3-го класса, под пленительной голой подмышкой девчонки, что нарочито застывает в вихрях линди-хопа, и тут подвижный свет пятнает кожу бледно-лиловым, и сразу накатывает паранойя, а два лица начинают оборачиваться к нему…

Обе юные леди между тем — серебряные звезды на Ленитроповой карте. Видимо, оба раза он себя ощущал серебристым — сверкал, звенел. Звездочки, что он клеит, расцвечены согласно лишь его ощущеньям в тот день, от посинения до позолоты. Ни за что никому званий не давать — да и как можно? Карту видит один Галоп, и, господи, все они прекрасны… Ленитроп находит их в листе иль цветке вкруг его зимующего города, в чайных, в очередях, они подвязаны платочками и закутаны в пальто, вздыхают, чихают, эти фильдекосовые ноги на бордюрах, ловят машину, печатают, раскладывают по папкам, из помпадуров торчат побеги желтых карандашей, — дамы, персики, девицы в обтяжку — да, пожалуй, чуточку одержимость, однако… «Я знаю, в мире — в достатке дикой любви и радости, — проповедовал Томас Хукер, — как бывают дикий тимьян и прочие травы; но мы станем возделывать сад любви и возделывать сад радости, что посадил Господь». Как растет Ленитропов сад. Полнится голубушками, и незабудками, и плакун-травой — и повсюду, желто-фиолетовые, словно прыщи, эфемеры.

Он любит рассказывать им про светлячков. Английские девушки про светлячков не знают — вот, собственно, почти все, что Ленитроп наверняка знает про английских девушек.

Карта озадачивает Галопа будь здоров. Ее не спишешь на обычное громогласное американское мудоебство, разве что рефлекс студиозуса в вакууме, рефлекс, которого Ленитропу не сдержать, рявкает в пустые лаборатории, в червоточины гулких коридоров, когда нужда прошла давным-давно, а братья отправились на Вторую мировую к своим шансам подохнуть. Вообще-то Ленитроп не любит распространяться о девушках: даже теперь Галопу приходится дипломатично его подзуживать. Поначалу Ленитроп из старомодного джентльменства не говорил вообще ничего, пока не выяснил, насколько застенчив Галоп. До него дошло тогда: Галоп жаждет, чтоб ему нашли тетку. И примерно тогда же Галоп стал различать масштабы Ленитропова отчуждения. Похоже, у Ленитропа никого не было в Лондоне, помимо оравы девиц, с которыми он редко встречался дважды, никого, с кем можно поговорить хоть о чем.

И все же Ленитроп, добросовестный охламон, всякий день обновляет карту. В лучшем случае она воспевает поток, мимолетность, из которой — среди внезапных небесных низвержений, таинственных приказов, что поступают из темной суеты ночей, кои для него самого лишь праздны, — он может выкроить миг-другой там и сям, дни снова холодеют, по утрам иней, пощупать груди Дженнифер под холодной шерстью свитера, надетого, чтобы чуточку согреться в угольно-дымном коридоре, дневное уныние коего он никогда не узнает… чашка «Боврила», на йоту не дотянувшая до кипения, обжигает его голую коленку, и Айрин, нагая, как и он, в глыбе застекленного солнца, перебирает драгоценные нейлоновые чулки, ища пару без дорожек, и каждый пробит вспышкой света из зимней наружной шпалеры… у Эллисон стильные гнусавые американо-девичьи голоса верещат из бороздок какой-то пластинки сквозь терновую иглу маминой радиолы… тискаешься ради тепла, по окнам сплошь затемнение, ни проблеска, лишь уголек их последней сигареты, английский светлячок, по прихоти ее скачет скорописно, за собой оставляя след — слова, которых ему никак не прочесть…

— И что дальше? — Ленитроп безмолвствует. — Эти твои «ЖаВОронки»[8]… когда тебя засекли… — Потом замечает, что Ленитропа, который не продолжает байку, всего колотит. Вообще-то его колотит уже некоторое время. Тут холодно, но не до такой степени. — Ленитроп…

— Не знаю. Господи боже. — Впрочем, занимательно. Дичайшее ощущение. Не выходит остановиться.

Он поднимает воротник «Айковой тужурки», руки прячет в рукава, так и сидит.

Наконец, после паузы, движется сигарета.

— Не слышно, когда они прилетают.