Они выныривают на солнце. Взвывают чайки, одеянье Ленитропа вспыхивает собственной блистающей жизнью. Галоп накрепко зажмуривается. Когда же открывает глаза, все девушки прилепились к Ленитропу — оглаживают ему рубашку, покусывают уголки воротника, воркуют по-французски.

— Конечно. — Галоп подбирает корзину. — Ну еще бы.

Вообще девушки танцуют. Управляющий казино «Герман Геринг», некто Сезар Флеботомо, едва прибыли освободители, привез целый кордебалет, хотя времени сменить заведению оккупационную вывеску у него пока не нашлось. Тут это всем, похоже, без разницы — приятная мозаика крохотных идеальных оболочек от моллюсков, тысячи ракушечьих скорлупок вмурованы в штукатурку, фиолетовые, розовые и бурые, заменяют собой целую секцию крыши (старая черепица по-прежнему свалена в кучу у Казино), два года назад ее в качестве трудотерапии сотворила эскадрилья «мессершмиттов» в увольнительной — готическим шрифтом, достаточно громадными буквами, чтобы различить с воздуха, как и задумывалось, Солнце еще не высоко, едва касается слов, и они почти сливаются с основой, а потому висят подавленно, создателей своих уже и знать не знают — с их болью в руках, с мозолями, что под солнцем чернели заражением и кровью, — слова лишь отступают, а компания меж тем проходит мимо простыней и наволочек отеля, разложенных сушиться на покатом пляже, тонкие морщинки, очерченные легкой синевой, что упорхнет, едва подымется солнце, шесть пар ног вздымают сор, который тут никогда не прибирали, старую игральную фишку, выбеленную солнцем, полупрозрачные кости чаек, тускло-оливковую майку вермахтского образца, драную и заляпанную тавотом…

Они идут по пляжу — поразительная рубашка Ленитропа, платок Галопа, платья девушек, зеленые бутылки, все танцует, все говорят разом, мальчиково-девочковая лингва-франка, девушки довольно много поверяют друг дружке, искоса поглядывая на спутников. Вроде самое время для чутка, хе-хе, упреждающей паранойи, легкий флирт, чтоб полегче справиться с тем, что день наверняка готовит. Но нет. Утро слишком уж хорошее. Накатывают волнышки, разбиваются о корочку изгиба темной гальки, чуть дальше пенятся средь черных валунов, торчащих вдоль Капа. А в море подмигивают прядки-близнецы лодочных парусов, которые на солнце и расстоянии засасывает к Антибу, и суденышко движется постепенными галсами, хрупкая скорлупка в морской зыби, чье касанье и буйное шипенье вдоль килей сегодня утром чует Ленитроп — и вспоминает довоенные «кометы» и «хэмп-тоны», на которые смотрел с берега на Кейп-Коде среди земных ароматов, подсыхающих водорослей, прошлолетнего кулинарного жира, песок натирал обгорелую кожу, под босыми ступнями щетинистый колосняк… Ближе к берегу плюхает pedalo[102] с солдатами и девушками — они свисают, плещутся, возлежат в бело-зеленых полосатых шезлонгах на корме. У самой воды друг за другом гоняются детишки, визжат, хохочут этак хрипло, как от щекотки беспомощно смеются малыши. Сверху на эспланаде сидит пожилая пара — бело-голубая, кремовый парасоль, утренняя привычка, якорь на весь день…

Они доходят до первых валунов, а там бухточка, отчасти закрытая от остального пляжа и Казино над ним. Завтрак — вино, хлеб, улыбки, солнце, что преломляется в тончайших дифракционных решетках волос у танцовщиц, оно раскачивается, кувыркается, ни на миг не замирает, слепит фиалковым, гнедым, шафрановым, изумрудным… На миг можно отцепиться от мира, плотные тела раздробились, под кончиками пальцев ждет тепло, что у хлеба внутри, цветочное вино долгим, легким теченьем омывает корень языка…

Встревает Бомбаж:

— Слышь, Ленитроп, она тоже твоя подруга?

Хм-м? что такое… она — чего? Перед ним сидит Бомбаж, самодовольный, показывает на валуны и приливную заводь…

— На тебя глаз положили, старик.

Ну-у… должно быть, из моря явилась. На таком расстоянии — метров 20 — лишь смутная фигурка в черном бомбазиновом платье до колен, а голые ноги длинны и прямы, короткий капюшон ярко-светлых волос бросает тень на лицо, закручивается «поцелуйчиками» и касается щек. Ну да, смотрит на Ленитропа. Он улыбается, несколько даже машет. А та стоит себе и стоит, ветерок треплет рукава. Он отворачивается вытянуть пробку из винной бутылки, и красивым обертоном хлопка завершается вскрик одной танцорки. Галоп уже почти на ногах, Бомбаж пялится, разинув рот, на девушку, дансёзки — моментальный снимок оборонительных рефлексов: волосы взметаны, платья перекручены, сверкают бедра…

Срань господня, оно движется — осьминог? Да, блядь, осьминог — здоровый, Ленитроп таких только в кино видал, Джексон, — только что восстал из воды и наполовину всполз на черный валун. И вот уже, нацелив злобный глаз на девушку, тянется, у компании на виду обвертывает щупальце, все в присосках, вокруг девушкиной шеи, еще одно — вокруг талии, и давай волочить ее, бьющуюся, обратно под воду.

Ленитроп вскакивает, в руке бутылка, мчится мимо Галопа, который изображает неуверенное танцевальное па, а руки обхлопывают карманы пиджака, нет ли где оружия, которого нет, — осьминога же видно все больше и больше, чем ближе Ленитроп подбегает, и вот же здоровый какой, бати-с-матей, — тормозит у самого осьминожьего бока, одной ногой в озерце, и ну колотить животину по башке винной бутылкой. Вокруг ноги скользят в смертных спазмах раки-отшельники. Девушка, уже полу-в-воде, пытается кричать, но щупальце, струящееся и зябкое, пережало ей трахею так, что и не вздохнуть. Она тянет руку — детскую, с пухлыми пальчиками, а на запястье — мужской стальной браслет с опознавательной биркой, и вцепляется Ленитропу в гавайскую рубашку, хватка сильнее и сильнее, и кто бы мог знать, что в числе последнего увидит она танцорок хулы с вульгарными харями, укулеле и сёрферов в комиксовых красках… о боже боже прошу вас, бутылка снова и снова влажно тяпает по осьминожьей плоти, бес-блядь-полезно, осьминог вперяется в Ленитропа с торжеством, а тот пред лицом неминуемой смерти не может оторвать взгляд от девушкиной руки, ткань морщит тангенциально ее ужасу, пуговица на рубашке удерживается единственной последней ниткой — он видит на браслете имя, выцарапанные серебряные буквы, все до единой ясны, однако невнятны ему совершенно из-за склизкой серой мертвой хватки, что все сжимается, жидкая, сильнее их с девушкой вместе взятых, обрамляя несчастную руку, кою жестокое тетаническое сокращение разлучает с землей…

— Ленитроп! — Опа, Бомбаж в десяти шагах от него протягивает крупного краба.

— Чё з’хуйня… — Может, разбей он бутылку о камень, пырни ублюдка между глаз…

— Он жрать хочет, на краба клюнет. Ленитроп, не убивай его. На, да бога ж ради… — и вот краб летит, вертясь, по воздуху, ножки центрифужно раздернуты врозь: Ленитроп в замешательстве роняет бутылку, и краб тут же плюхается ему в другую ладонь. Точняк. Сразу же сквозь ее пальцы и собственную рубашку он чует пищевой рефлекс.

— Лана. — Трясущийся Ленитроп машет крабом перед осьминогом: — Хавчик подвезли, дружок. — Выдвигается другое щупальце. Его рифленая слизь на Ленитроповом запястье. Ленитроп швыряет краба на несколько футов дальше по берегу, и подумать только — осьминог и впрямь кидается за добычей: чутка волочит девушку и спотыкающегося следом Ленитропа, а потом отпускает. Ленитроп снова хватает краба, телепает им так, чтоб осьминог видел, и, приплясывая, уводит тварь дальше по берегу, а слюни текут из осьминожьего клюва, а глаза прикованы к крабу.

За это их краткое знакомство у Ленитропа сложилось впечатление, что данный осьминог душевно нездоров, хотя с чем тут сравнивать? Но в этой скотине безумная бурливость — как у неодушевленных предметов, падающих со стола, когда мы особо чувствительны к шуму и собственной неуклюжести и не хотим, чтобы они падали, некий бам! ха-ха, слышите? и вот опять, БАМ! в каждом движении головоногого, от которого Ленитроп рад убраться подальше, наконец мечет краба, как дискобол, со всей силы в море, и осьминог, рьяно плюхнувшись и булькнув, пускается в погоню, и вот уж нет его.

Хрупкая девушка лежит на пляже, глубоко вдыхает, остальные толпятся вокруг. Кто-то из танцовщиц поддерживает ее и говорит — «р» и носовые всё так же французски — на языке, который Ленитроп, забредая обратно в поле слышимости, не вполне распознает.

Галоп улыбается и слегка отдает честь.

— Отлично выступил! — восклицает Тедди Бомбаж. — Мне так было бы не в жилу!

— Это почему? Краб-то был у тебя. Слууушь — а где ты его взял?

— Нашел, — отвечает Бомбаж с непроницаемой рожей. Ленитроп пялится на этого индюка, но взгляда не перехватить. Чё з’хуйня творится?