И вот теперь балет отменен (или опера?).
«Золотой петушок», сказал Емельяныч.
В общем, я у окна. На Московском затишье. Менты стоят на той стороне. И никакого движения. Ждут. Но вот промчался ментовский «мерс» (или больше, чем «мерс»?) — для контроля готовности пропустить президентский кортеж. Так всегда они посылали вперед для контроля готовности.
И все-таки надо взять пистолет и выйти наружу. Так мне внутренний голос велел. А другой внутренний голос мне говорил: не бери пистолет, просто выйди и посмотри, а пистолет, сам ведь знаешь, тебе не поможет.
И все-таки я решил взять пистолет. Но Тамара душ принимала.
Тамара, когда душ принимала, закрывалась от меня на задвижку. Она стала так делать где-то в апреле. Она считала, что душ, если шумел, то меня возбуждал — причем сверх всякой меры. Но это было не так. Во всяком случае, было не так, как ей представлялось.
В апреле был у нас один почти необъяснимый такой эпизод.
С тех пор она стала от меня закрываться.
Но я о другом, и при чем тут какая-то ванная?
Да, я, вспомнив о своем тайнике, подбежал к ванной и застучал в дверь. Я закричал громко: открой!
Опять? — грозно спросила Тамара (голос делано грозный). Это мне: Уймись! Успокойся!
Открой, Тамара! Нельзя терять ни секунды!
Уймись! Не открою!
А ведь она не знала, что у меня пистолет спрятан там за трубой.
А если бы знала?
А вообще, что она знала? Чем была занята ее голова?
О чем она думала? Она ведь ничего обо мне не знала! Не знала, что я хочу убить Ельцина. И что в ванной у меня тайник!
И если бы я действительно так возбуждался от шума воды, разве бы я не сломал дверь? Да я бы выбил ее левым плечом! После того апрельского случая у меня было много возможностей прорваться к ней в ванную во время ее в этой ванной мытья! Однако я ни разу не выбил задвижку — и где же тогда я возбуждался?
Да ведь она ж меня провоцировала (я потом догадался) этой задвижкой нарочно.
Но я о другом.
Я бы выбил задвижку, если б не внутренний голос — второй, а не первый. Уймись. Иди на улицу и не выдавай волнения. Пистолет не пригодится тебе. План отменен. Так что выйди и посмотри. Просто побудь. Пока он не проехал.
Я так и выбежал в домашних тапочках, чтобы не терять ни секунды.
Я выбежал из дома, но уже во дворе перешел на обычный шаг. Вышел из подъезда свободно. Ельцин еще не проехал. Шли по тротуару прохожие. Как обычно ходят они. Некоторые останавливались и смотрели в перспективу Московского. Далеко, за Обводным каналом виднелись Триумфальные ворота, памятник победе в турецкой войне.
Обычно улицы, когда проезжали государственные деятели, перекрывались не менее чем за десять минут, так что время было еще.
Со стороны набережной Фонтанки перегородили движение. Там стояли машины, впрочем, я их не видел с того места, где был.
Странно смотреть на пустой проспект. Пустота проспекта тревожит душу. Ни одной припаркованной машины. Убрано все.
Еще проехала одна милицейская.
И повернула с Московского на Фонтанку, то есть налево — там было свободно.
То, что Ельцин поедет тем же маршрутом, не было ни для кого тайной. Это единственный путь.
Я посмотрел на крышу ЛИИЖТа, недавно переименованного в ПГУПС, — нет ли снайперов где?
Вроде бы не было.
Диспозиция — вот. По правую руку — мост через Фонтанку, имя ему — Обуховский. На той стороне сад, светофор, милицейская будка. Особая достопримечательность: высокий верстовой столб в виде мраморного обелиска — в восемнадцатом веке здесь, по Фонтанке, проходила, говорят, черта города.
Не по минутам даже — по секундам помню эти события. Вот — едут, приближаются по Московскому. Президентский автомобиль шел не первым, а тот, что был впереди, уже со мной поравнявшись, убавил скорость — впереди налево ему поворот. Я смотрю, конечно, на президентский — и другие глядят, не только я, и другие зеваки-прохожие, — я ж смотрю и думаю, а правда ли там он сидит, может, он в другом, а в этом — ложная кукла… Ложная кукла за истинно бронированным стеклом? И тут я вижу руку его, несомненно его, слегка шевелящуюся в немом приветствии — за стеклом, где сиденье заднее, — а кого он приветствует, как не меня? Меня и приветствует! Это когда он со мной поравнялся.
Притормаживая. Сбавляя скорость. (Впереди поворот.)
А далее происходит невероятное.
Ему наперерез чья-то бросилась тень. Я даже не сразу разобрал, кто это — женщина ли или мужчина. А когда увидел, что женщина, в первую секунду подумал, не Тамара ли моя. Не вняла ли Тамара моей подсказке?
Сердце екнуло, подумал когда о Тамаре.
Но с какой стати Тамара, когда она должна быть под душем? Да нет, конечно не она.
И произошло еще более невероятное — остановилась машина. А вслед за ней и другие — и весь кортеж. А дальше — еще невероятнее: вышел он.
Дверь отворилась, и вышел он!
Было шестое июня одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
Он стоял шагах в десяти от меня, и та женщина тоже стояла — шагах в пятнадцати!
Такое невозможно представить! Но так было! Он вышел и к ней подошел!
И все его клевреты стали вылезать из машин своих и солидарно к той женщине подходить.
Губернатор! Он тоже вышел!
И вышел Чубайс!
О, вы не знаете, кто такой Чубайс? Мне рекомендовано забыть это имя! Но как же забыть, когда помню? Как же забыть?
И зеваки, случайные пешеходы, они тоже стали подходить ближе к нему, и я вместе с ними!.. Я — бессознательно — вместе с другими — шаг за шагом — ближе, ближе — к нему!..
Было будто бы это все не сейчас, а когда-то до этого!
Как в прежние времена, когда он — было несколько тогда эпизодов! — общался с народом! На заводе, на рынке, на улице, где-то еще…
Смело общался с народом!
Я слышал — мы все слышали — их разговор!
Женщина лет сорока. Эта она остановила президентский кортеж. Вы не поверите, она говорила о состоянии библиотек.
Вот как она сказала: у нас большие проблемы с библиотеками, я сама учительница русского языка и
