однако, в том, что мы не планировали стрелять по машине. Зачем по машине, если она бронированная? Это бессмысленно. Это равносильно самоубийству и профанации общей идеи. Я так думал тогда, и Емельяныч — тоже. Но я уже об этом, кажется, говорил?
А вот о чем я еще не говорил: у нас был другой замысел.
Наступил июнь одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
Пятого июня, за день до приезда Ельцина в Петербург, Емельяныч мне сказал, что Ельцин завтра приедет. Я знал. Все, кто хотя бы немного интересовался политикой, знали.
Президент хотел в Петербурге отметить сто девяносто восьмую годовщину со дня рождения Пушкина.
Александр Сергеевич Пушкин — наш национальный поэт.
Я предвкушал покушение.
Емельяныч сказал мне, что руководство организации разработало схему. Завтра вечером, шестого июня, президент посетит Мариинский театр, в прошлом Кировский — оперы и балета. Меня заблаговременно проведут за кулисы. Ельцин будет в первом ряду. А дальше, как убили Столыпина.
С той только разницей, что я выйду на сцену.
То, из чего стреляют, я купил, однако, на свои деньги, а не на деньги организации, с которой Емельяныч был крепче связан, чем я.
Но ведь я же не думал о карьерном росте!
А что Тамара? Ее уже тошнило от фамилии Ельцин. Тамара просила меня о нем не говорить. По правде скажу: она боялась, что моя ненависть к нему вытеснит любовь к ней. И где-то она была права. Правильно, что боялась. Ненависть к нему я помню сильнее, чем к ней любовь. А я ведь любил… Как я любил Тамару!..
У меня тоже, однако, хорошая память.
Гоша, Артур, Григорян, Улидов, некто «Ванюша», Куропаткин, еще семеро…
Имена, фамилии, клички. Я ничего не скрыл.
Емельяныча я не назвал и не выдал организации.
Емельяныч не был любовником Тамары.
А их — всех. А зачем надо было так громко кричать?
Следователи поначалу считали ее моей сообщницей. Их интересовала сеть отношений.
Пусть разбираются сами, если хотят.
Не мое дело. Но их работа.
В садике напротив я встречал жильца соседнего дома, мне этого человека показал Емельяныч, он сказал, что сосед.
Сосед Емельямыча был писателем. Бородатый, в шерлок-холмсовской кепочке, он часто сидел на скамейке.
Мне кажется, он был сумасшедшим. На мой вопрос, сможет ли он убить Ельцина, он ответил, что Ельцин и он принадлежат к разным мирам.
Я спросил его: с кем вы, мастера культуры? Он не понял вопроса.
Нет, я помнил. Я помнил, как на закате горбачевской перестройки большая группа писателей ездила к Ельцину в Кремль, чтобы выразить президенту поддержку. И не было среди них ни одного, кто бы хотя бы запустил в Ельцина хрустальной пепельницей!.. А ведь сорок человек — это число! И наверняка их не проверяли на предмет проноса оружия!.. Любой бы мог пронести!.. И вот теперь я спрашиваю: Валерий Георгиевич, почему вы не пронесли пистолет и не застрелили Ельцина? И не слышу ответа. И я спрашиваю: Владимир Константинович, почему вы не пронесли пистолет и не застрелили Ельцииа? И не слышу ответа. И я других спрашиваю — их было сорок! — и не слышу ответа! И я не слышу ответа! И ни от кого не слышу ответа!
А этот, который в кепке в саду, он мне говорит, что не был зван.
А был бы ты зван, ты бы застрелил Ельцина?
Кто ты такой, чтобы быть званным? Что написал такого, чтобы быть званным и застрелить Ельцина?
Что ты пишешь, ваще, и кому это надо, если все идет своим чередом и этот черед предопределен высшим решеньем?
Иногда мне самому хотелось писателем стать. Ведь наверняка Ельцину понадобится поддержка, и наверняка он позовет в Кремль новых, и я буду среди них, с пистолетом (о, проклятое слово!) в штанах (за ремнем) — где-нибудь с пистолетом в штанах за ремнем, — и неужели я не достану мой пистолет в момент «дорогие россияне…» и не сделаю это?
О, ради этого я б написал!.. Я бы что угодно написал, чтобы оказаться в числе приглашенных!
Что касается пистолета. Я хранил его в ванной, за трубой под раковиной.
Тамара не знала.
Хотя я много раз говорил, что он достоин пули в живот, и она была со мной как будто согласна.
Емельяныча я не выдал и не выдал организацию, стоявшую за его спиной.
Следствие пошло по другому пути.
Гоша, Артур, Григорян, Улидов, некто «Ванюша», Куропаткин, еще семеро…
Писателя в кепке я приплюсовал тоже.
Было утро шестого июня. Я дома еще находился. Мысленно я готовился к вечернему подвигу. Но о славе не думал.
На девять часов намечен контрольный звонок. Девять, девять пятнадцать, а он не звонит. Почему не звонит Емельяныч?
В девять тридцать я сам позвонил.
Он долго не снимал трубку. Снял наконец, соединился. Я услышал знакомый голос и понял, что пьян Емельяныч, как пять Емельянычей. Мозг мой не хотел верить моему слуху. Как могло такое быть? Ведь Ельцин уже прилетает! Как ты смел, как ты мог?.. Успокойся, все отменилось. Как отменилось? Почему отменилось? Не будет спектакля, говорит Емельяныч. «Золотой петушок» околел. В смысле опера. (Или балет?)
Я закричал о предательстве.
Успокойся, мне Емельяныч сказал, возьми себя в руки. Будет случай еще. Но не сегодня.
Все утро я не находил себе места.
В гастрономе под нами был санитарный день. Травили с утра тараканов и отпустили домой продавщиц. Пришла Тамара, от нее пахло химией.
На Московском проспекте, я еще не сказал, очень большое движение. Транспорт шумит. За два года, что жил я с Тамарой, я сумел себя приучить к этому шуму.
Я в комнате был. Помню (хотя вспоминать мне потом запретили), что я себя занимал поливкой цветов. Именно кактусов. Тамара в эти минуты душ принимала. И тут снаружи у нас шуметь прекратило. То есть — за окнами. Но шумело в ванной комнате — душем. А за окнами тишь: прекратилось движение транспорта.
Это лишь одно означало: освободили для Ельцина путь. Он прилетел и скоро доедет до нашего перекрестка. Я-то знал, что он прилетит. Еще бы, ведь мне надлежало по прежнему плану его завалить этим вечером в опере (или, не помню, в балете?)…
