IV В XIX веке жизнь и смерть Антонио Жозэ да Сильва послужили португальскому писателю Камиллу Кастелло Бранко материалом для двухтомного романа «Еврей», а бразильскому поэту Гонсальво де Магальяншу[138] — для драмы «Поэт и инквизиция», исполнявшейся в Рио-де-Жанейро в 1838 году. Главным действующим лицом является Антонио. Его существование определено следующим стихом Магальянша: «Одной ногою в инквизиции, другою в жизни».
Какова же была судьба матери и жены Антонио?
Инквизиторы не преминули заставить их присутствовать при казни сына и мужа. Обе они были приговорены к «тюремному заключению по усмотрению» (cancere a arbitio), т. е. на неопределенный срок, зависевший от прихоти судей. Мать сошла с ума и умерла через несколько месяцев после казни сына. Жена, по-видимому, тоже погибла в тюрьме.
Комедии Сильвы — «Жизнь великого Дон-Кихота и толстого Санчо Панса»[139], «Критский лабиринт», «Амфитрион», «Войны Розмарина и Майорана», «Гибель Фаэтона» и другие — были собраны и напечатаны под заглавием «Португальский комический театр».
Под угрозой инквизиционной цензуры, они появились анонимно. Имя автора было скрыто в акростихе, обращенном к читателю.
После казни Сильвы один португальский епископ досадовал, что эти произведения не сожжены вместе с их автором.
Свои комедии Антонио Жозэ да Сильва насмешливо посвятил благороднейшей госпоже Серебрине Деньжищевой (Pecunia Argentina), перед которой лебезили благочестивые и правоверные современники «еретического» поэта.
ЖИВОЙ МЕРТВЕЦ[140] О Тарамелла, я живой мертвец, Ради тебя я мертвый и живой, Но не подумай, что живу, живой, Нет, хоть я жив, но я живой мертвец. Твоей враждой я погребен, мертвец, Улыбкою я воскрешен, живой. Ты благосклонна, — я дышу, живой, Ты неприступна, — стыну, как мертвец. В этой борьбе, то мертвый, то живой, Улыбкой к жизни вызван я, мертвец, Враждою на смерть ранен я, живой. Итак, я мертв и жив, живой мертвец. Из пепла Фениксом встаю, живой, Сгораю мотыльком в огне, мертвец. Лабиринт любви (Из комедии «Критский лабиринт»[141]) Сей лабиринт без выхода и входа В моей груди воздвигнут, как громада, Любовью, созидательницей ада, Где стоны множатся в отгулах свода. На стенах памяти моя свобода Начертана, как черная преграда. В смешеньи мук потеряна отрада, И счастья больше не вернет природа. Строенье сей мыслительной машины Украсили злой параллелью тени, Глубины сна и ужаса вершины. Колонны — строй бессонниц и мучений, Бык[142] — ревность, нить — предчувствие кончины, И статуя — символ разуверений. Речитатив и ария Амфитриона Речитатив Лукавая, нещадная звезда, За что ты насылаешь черным светом Беду на неповинного ни в чем? Какое преступленье я содеял, Чтобы терзаться в этих кандалах, Среди угроз проклятого застенка, Во мраке скорбном, в доме гробовом, Где смерть живет и пребывает ужас? О, если, беспощадная звезда, Вина — быть невиновным, — я виновен, Но, если нет вины в моей вине, За что же у меня ты отнимаешь Мою свободу, славу и любовь? Ария
