думали, что мы спешим на брачное ложе? Что Людовик уже не в силах ждать? Я же видела на его лице только озабоченность, а может быть, и страх.

Задержавшись лишь для того, чтобы сменить роскошный свадебный наряд на одежду, более подходящую для длительной скачки, я поспешила прочь из дворца. Мои вассалы так пока ничего и не знали и продолжали пировать в Большой зале, а нас перевезли в лодке на другой берег Гаронны, где Людовик ожидал меня, уже готовый вскочить в седло. Он был в кольчуге, словно полагал, что неприятности могут обрушиться на нас в любую минуту.

— Сударыня! — Он нетерпеливо замахал рукой, пока я выходила из лодки на берег. Вслед за мной выпрыгнула Аэлита, за нами слуги, несшие наш багаж. — Отчего вы задержались? Вам так необходимы все эти вещи? Мы не можем медлить здесь. Я ради вашего удобства приказал подать конные носилки.

Он указал на громоздкое сооружение, укрытое занавесями, которое удерживалось на весу четырьмя могучими конями. Когда-то, хотя и редко, мне приходилось путешествовать в таком паланкине, и я до сих пор не могла забыть полученные от этого синяки и тряску, от которой едва не ломались кости. И еще смертную скуку.

— Мне казалось, что мы спешим, — бросила я.

— Так и есть.

— Тогда какой смысл в носилках? Я поеду верхом.

— Думаю, не стоит. Это слишком медленно, — раздраженно возразил Людовик и, взяв меня под руку, отвел чуть в сторону, словно не хотел, чтобы я на людях ставила под вопрос его распоряжения.

— Медленно?

— Слишком медленно, при дамском седле, подставочке для ног и груме, который ведет лошадь под уздцы.

Только теперь я поняла, что он имел в виду. Да, я презирала носилки, но еще больше презирала деревянное седло, повернутое на одну сторону, с тяжелой подставкой для упора ног, чтобы дама могла путешествовать спокойно. Я стряхнула руку Людовика со своей. Может, он и муж мне вот уже пять часов, но то, что он предлагает, не укладывается в рамки здравого смысла.

— Я поеду в мужском седле. Ни грум, ни его повод не нужны. Я всю жизнь езжу верхом.

Не сводя с Людовика решительного взгляда, я натянула пару прочных кожаных перчаток.

— Что?!

Принц пришел в ужас.

— Я сумею не отстать от вас, господин мой. Велите подать мне коня под стать вашему.

Людовик откашлялся и посмотрел на меня с осуждением. Неужели он собирается отказать мне в праве самой выбирать, как мне ехать?

— Я так желаю. И я так поступлю.

У Людовика не должно было остаться и тени сомнения.

— Госпожа права. — Это подъехал, чтобы поторопить нас, аббат. Свое церковное облачение он сменил на кожаные доспехи с легкой кольчугой. — Если она сама того желает…

— Она желает! — Устав от пререканий, я метнула на него предостерегающий взгляд. — А мы попусту теряем здесь время, если опасность и вправду столь велика.

Итак, своего я добилась. Людовик, щеки которого так и полыхали, был очевидно рассержен моей дерзостью, но я не оставила ему выбора.

— Хорош! — кивнула я, увидев мускулистого жеребца, которого подвели на мое одобрение, и приподняла ногу, чтобы супруг подсадил меня в седло. — Помогите же мне, и мы сразу тронемся в путь.

Оказавшись в обычном мужском седле, я старалась не смотреть на принца, чтобы не видеть недовольства на его отчужденном лице. Но именно такое выражение было у него.

Мы неслись сломя голову, меняя лошадей на каждой переправе, далеко опередив эскорт из франкских рыцарей, которые поначалу тяжко скакали по сторонам, живой стеной отгораживая нас от угроз моих непокорных вассалов. Я старалась не принимать близко к сердцу ворчание рыцарей на коварных и неверных южан, хотя и признавала, что ворчание это имеет под собой почву. Мы мчались так, будто не граф Ангулемский, а сам дьявол гнался за нами, хотя и следов графа нигде не было. Скачка час за часом, без отдыха — разве что короткая остановка, чтобы подкрепить силы куском хлеба и глотком вина. При каждой такой остановке архиепископ Сюжер торопил нас. Коль скоро на карту была поставлена наша безопасность и причиною бегства стали люди моего народа, мне трудно было ему возражать, пусть к концу пути я и могла в любую минуту свалиться с седла от усталости. Аэлита, измученная и грязная, как и я, покрытая потом и пылью, тоже держалась из последних сил, а вот Людовик оказался на удивление выносливым. А может быть, он просто решил не допустить, чтобы женщина дважды за один день взяла над ним верх.

Летели часы и лиги пути, а я чувствовала на себе встревоженный взгляд супруга. Мышцы мои уже отчаянно ныли от усталости, глаза упрямо слипались. Да, подумала я, он действительно беспокоится обо мне. Во взглядах, которые он то и дело бросал на меня, не было злорадства, хотя я сама настояла, мне теперь и расплачиваться. Не думаю, чтобы злорадство было в его характере. Но повода для жалоб я ему не дам. Я расправила плечи, заставила себя не думать о боли во всем теле и о натертой коже и только подгоняла коня — неуклюжего, с широким крупом (зато отлично подходящего для долгой скачки), — заставляя его не сбавлять бешеного аллюра.

— А ты слышала, как его назвали? — прошептала мне Аэлита над чашей с вином, которую мы пили вместе на очередной короткой остановке. — На пиру?

— Слышала.

— Тупым, как мужской орган.

— Повторять-то зачем?

Какой женщине понравится, если ее мужа выставляют на посмешище?

Тайбур. Наконец-то. В просторной крепости, принадлежащей одному из моих самых верных вассалов, меня провели в личные апартаменты хозяина, Жоффруа де Ранкона, и окружили там всевозможными удобствами. Я приняла их, ограничившись мимолетным выражением признательности за гостеприимство — слишком устала. Последовало распоряжение приготовить корыто, слугам велели принести горячей воды. Пусть тело немилосердно болит от макушки до самых пят, но на брачное ложе я должна взойти чистой. Я посмотрела на ложе сеньора де Ранкона и оценила массивную деревянную кровать, шелковые занавеси, плотный матрас, простыни из тонкого льняного полотна. В целом, возможно, не так роскошно, как в моей опочивальне, но вполне сойдет. Все лучше, чем в сырой придорожной канаве, которой для чего только ни пользуются.

От приятных ожиданий кровь быстрее заструилась в моих жилах, а тем временем слуги внесли большую бадью и несколько ведер воды. Я не тянула время, но и не слишком торопилась. Чувствовала, что Людовик — дитя, монах — испытывает больше колебаний, чем я. Даже негромко рассмеялась, хотя это, наверное, было несправедливо. По такому случаю рядом с Людовиком не будет аббата, который смог бы наставлять его. От воды шел густой пар, комната наполнилась ароматами целебных трав, а у меня каждая мышца громко требовала, чтобы ей дали отдохнуть. Аэлита суетливо распустила завязки моих одежд. Я сбросила верхнее платье, нижнее платье, рубашку, доходившую до пят.

Послышался стук в дверь. Я взмахнула рукой, чтобы камеристка никого не впускала, но замешкалась. Дверь отворилась, и вошел Людовик собственной персоной, все еще в камзоле, в сапогах и рейтузах, в кольчуге. Замер на пороге, сдернул с головы шапочку и нервно пригладил спутанные волосы, прилипшие к мокрому затылку.

— Прошу прощения.

Со смущенной улыбкой и очаровательным легким поклоном он обежал взглядом окружающую обстановку. В руке были по-прежнему зажаты кольчужные рукавицы, словно он пришел прямо из конюшен — так оно, вероятно, и было.

— Я пришел осведомиться о том, как вы себя чувствуете, госпожа моя. Вижу, что все сделано для вашего…

Слова замерли у него на устах. Челюсть отвисла. Взгляд надолго остановился на моих ногах, потом нервно переместился на лицо.