байдары тянули олени (Дитмар 1856: 34). По прибытии в нужное место делали своеобразное укрытие: байдару вытаскивали на берег, переворачивали набок и подпирали веслами, получая при этом крышу (Аргентов 1887. № 3: 44; Галкин 1929: 37; Леонтьев 1965: 68; Ray 1975: ill. between p. 176―177; Меновщиков 1987. № 31: 214; Burch 1998: 223; Крупник 2000: 233; Sheppard 2002: 6). Очевидно, это был типичный охотничий способ, применявшийся на промыслах (Калачов 1871: 43). Кроме того, в таких случаях могли устанавливать и палатки (Меновщиков 1985. № 127: 309) или даже просто спать в байдаре (Меновщиков 19886 № 34: 169). На перевале ночью в опасной зоне один из восьми членов экипажа был часовым (Меновщиков 1988. № 99: 232).

Байдара азиатских эскимосов, рассчитанная на экипаж из восьми человек (втор. четв. XX в.).

Воспроизведено по: Рубцова 1954: 542, рис. 41

Итак, как видим, у чукчей и азиатских эскимосов не было специальных боевых кораблей, те же байдары использовались и в военное, и в мирное время. Естественно, они применялись лишь для переброски сил, а не для морских сражений. Во время операций на воде чукчи использовали обычную тактику неожиданного нападения на русских, которые в открытом бою со своим огнестрельным оружием были все же сильнее их. Внезапность помогала чаше при нападении на местных жителей, которые выставляли караулы только при непосредственной угрозе нападения. Одна из первых задач при нападении на русских состояла в том, чтобы снять караул. При этом, скорее всего, чукчи использовали свои охотничьи навыки, ведь, например, во время охоты на каяке они незаметно подплывали к лежащему на плавающей льдине морскому зверю и поражали его (Беретти 1929: 60). Однако караул обычно не спал и подавал сигнал тревоги. После неудачного начала предприятия чукчи обращались в бегство, русские их преследовали. Начиналась гонка на веслах. Вероятно, при непосредственной угрозе захвата русскими байдары экипаж направлялся к берегу, чтобы спастись бегством или сражаться на земле. С байдар, которые не успели причалить, воины также отстреливались. Отсюда и возникло сухопутно-морское сражение на Анадыре в августе 1744 г. — оно отнюдь не планировалось таковым. Когда удавалось догнать чукотские байдары, мужчин убивали, а сами лодки вмести с женщинами, детьми и имуществом захватывали. Отметим, что чукчи и тут не изменяли своим обычаям и возили с собой семьи.

В целом еще рано говорить о каком-то развитом военно-морском искусстве, существовали лишь определенные навыки, применяемые и на охоте, и на войне. Причем определенной специализации между экипажем байдары и воинами обычно не существовало: и гребцы и «десантники» одинаково были воинами. Как и в войне на суше, чукчи в морских экспедициях прекрасно использовали природные условия, выбирали удобное для внезапного нападения время суток, что при небольшой численности отряда позволяло избежать лишних потерь. После же высадки действовали так же, как в сухопутной схватке.

Духовная культура всегда оказывала огромное влияние на военное дело. Именно в ней заключено объяснение различных аспектов ведения войны и поведения людей во время боевых действий. Идеологические установки социума и религиозные представления должны были обеспечить благоприятные условия для ведения боевых действий, создать условия для появления у людей уверенности в победе, ведь бойцы идут на войну не для поражения, а для победы. Идеологический фактор, придание войне справедливого характера в глазах общества всегда являлись одним из условий победы. В источниках второй половины XVII―XVIII в. — периода крупных войн — сохранилось не так много информации о военной культуре чукчей, поэтому для полноты картины следует активно привлекать информацию более позднего времени — XIX — начала XX в., а также фольклорные материалы.

Мировоззрение. Чукчи, несмотря на резкое различие кочевых и оседлых, обладали явной самоидентификацией, ощущением себя единым этносом, лыоравэтлан — «настоящими людьми», отличными от остальных, говорящих на других языках. Идея национального превосходства также не была чужда чукчам, которые считали себя выше соседних народов, пожалуй, за исключением русских. Будучи лидирующим этносом в регионе, чукчи не учили языков окрестных народов, наоборот, последние, если была необходимость, изучали язык чукчей (Богораз 1909: 183; Беликов 1927: 116). Очевидно, осознание себя в качестве единого этноса было вызвано внутренней консолидацией, связанной с постоянными внешними войнами XVIII в. В более раннее время и между чукотскими «общинами» существовала вражда (Мерк 1978: 99; Бабошина 1958. № 87: 213―214). Даже позднее, в XIX в., оленеводы с подозрением относились к чукчам «носовым» и живущим на правом берегу Анадыря тельпекским (Мушкин 1853. № 82: 844; Дионисий 1884: 151―152; Богораз 1934: 175―176).

Можно отметить, что эскимосы вообще рассматривали каждого незнакомого странника, пришедшего на их землю, как потенциального врага и обычно его убивали или, по крайней мере, старались убить (Меновщиков 1985. № 133: 324―326; 1988. № 99: 232; Burch 1998: 45―46; Krupnik, Krutak 2002: 220; ср.: Богораз 1934: 174; Воскобойников, Меновщиков 1959: 425). Вероятно, они боялись, что пришедший мог быть злым духом или, по крайней мере, привести его с собой (Меновщиков 1985. № 133: 325; ср.: Мушкин 1853. № 83: 853; Богораз 1939: 69; Козлов 1956: 23; Вдовин 1976: 249―251).

Но вернемся к чукчам. Со своими соплеменниками они предпочитали не сражаться, а решать спор менее кровопролитным путем, например, с помощью поединка (Богораз 1900. № 132: 337; 1934: 3―4; Лебедев, Симченко 1983: 13; ср.: Винокуров 1890. № 6: 88; Олсуфьев 1896: 90; Гондатти 1897а: 177; Меновщиков 1985. № 127: 307). Вместе с тем, людей, выводивших социальный организм из равновесия, обычно юношей, одержимых честолюбивыми замыслами, рассматривали с негативной точки зрения, их даже старались уничтожить (Козлов 1956: 60; Лебедев, Симченко 1983: 106; ср.: Богораз 1934: 180). Особенно это касалось принятых в семью детей врагов, которые, повзрослев и возмужав, считались потенциальной угрозой коллективу (Козлов 1956: 19―20; 23―24; Бахтин 2000: 229―231).

Немаловажным фактором, способствовавшим доблестным, с чукотской точки зрения, деяниям, было общественное мнение и стремление оставить о себе добрую память, которая сохранялась позднее в виде фольклорных сказаний. Вероятно, у чукчей существовало также песенное прославление подвигов предков (Бабошина 1958. № 103: 250―251; Вдовин 1970: 23). Ведь славные деяния предков служили образцами для подражания (Вдовин 1977: 136―137)[81]. Подобный жанр исторических песен был особенно характерен для бесписьменных народов, которые тем самым сохраняли свою историю.

Своеобразной чертой психологии чукчей был фатализм, пренебрежение к собственной жизни. Чукча мог покончить жизнь самоубийством даже с досады, не говоря уже о перенесенном позоре (ср.: Меновщиков 1988. № 131: 297). Очевидно, это связано с религиозными представлениями, с верой в загробный мир, как верхний, так и нижний, а также в переселение душ (Богораз 1939: 32, 43―44; Гурвич 1981: 125). Как остроумно заметил И. С. Вдовин (1976: 246), смерть, по представлению чукчей, — это своего рода переезд «на новое место жительство», где человек будет заниматься своими делами и жить вместе с умершими родичами.

Продолжение рода всегда рассматривалось чукчами как задача первостепенной важности. Женатому человеку позорно было не иметь детей, а кто имел их много, наоборот, пользовался уважением, ведь за ним в решении различных вопросов стояла его многочисленная семья (Августинович 1880: 732―733; Галкин 1929: 65). Мужчине, имеющему детей, не страшно было умирать, так как они продолжат род (ср.: Меновщиков 1988. № 59: 128; № 126: 297). В экстраординарных обстоятельствах военного времени прежде всего спасали мужчин, затем женщин и детей, поскольку взрослые, будучи спасены, нарожают новых детей, а, с другой стороны, последние не выживут без родителей. Так, при спасении бегством на нартах, когда враг гнался следом, ребенка могли снять с саней и спрятать в сугроб в надежде затем вернуться и забрать