разбежались по домам.

Рассказывая о своих днях рождения, Орик забыл или деликатно пропустил одну весьма существенную деталь. На всех его именинах, наряду с приглашенными близким друзьями, регулярно присутствовали, по- видимому преданные первомайской солидарности,  неприглашенные приятели — наши сверстники, безусловно искренне симпатизирующие и имениннику и всей нашей компании.

Орик всегда встречал их достаточно вежливо и доброжелательно, а они в ответ — продолжали ежегодно повторять паломничество, меняя только девиц. Эти неприглашенные гости приходили вовсе не потому, что им некуда было деваться. Они просто не могли перебороть в себе чувство невежества и пропустить столь значительную тусовку. Трудно даже вспомнить, кого обычно за праздничным столом бывало больше — нас или нелегалов. В конечном итоге, после первых же двух тостов, близкие друзья растворялись в неприглашенных товарищах, как джин в тонике, создавая чудесный напиток.

Вспоминая эти счастливые беззаботные пятидесятые годы, Орик процитировал Скотта Фитцджеральда: «Молодость — как тарелка, горой полная сластей. Люди сентиментальные уверяют, что хотели бы вернуться в то чистое состояние, в котором пребывали до того, как съели все сласти. Ничего подобного! Они хотели бы снова испытать приятные вкусовые ощущения. Замужней женщине не хочется снова стать девушкой — ей хочется снова пережить медовый месяц».

Он пересказал Володе еще несколько случаев из нашей затянувшейся юности.

«Шурик, насколько я помню, все свои ухаживания всегда начинал с игры на фортепиано, если оно конечно было под рукой, и,  что не менее важно, если у партнерши присутствовал музыкальный слух. Если же его не оказывалось, то их встреча,  чаще всего заканчивалась весьма печально, а то и скандалом. А мечтал он чаще всего не о блондинках, а о том, чтобы никто ему не мешал побыть в одиночестве с его любимым роялем».

Не забыл он вспомнить и мою первую любовь — Искру. Рыжеволосою, зеленоглазую Искру. В нее была влюблена половина института «Азгоспроект» и весь городской контингент армянских женихов. Упомянул,  как она душевно исполняла аргентинские песни Лолиты Торез.

Орик продолжал: «Именно с Искрой и Шуриком мы двадцать лет назад приезжали сюда на дачу. А возвращаясь обратно в город, изрядно в приподнятом настроении, попали в аварию… Как сейчас помню, впереди по загородной дороге ехал один из наших приятелей на мотоцикле, гримасничая и вытворяя сложнейшие трюки. Я за ним, достаточно аккуратно вел машину, битком набитую веселыми друзьями… И вдруг… на выезде из Мардакян на крутом повороте… перед нами вырос мирно стоявший автомобиль… Мотоциклисту удалось вовремя вывернуть, а я от души врезал машину, сбросив ее в кювет».

Некоторые незначительные детали в рассказе Орика были искажены, но я решил в спор не вступать. Вообще я за весь вечер не проронил, можно сказать, ни единого слова, и вовсе не потому, что мне не хотелось говорить. Мне просто было интересно наблюдать за искренней непринужденной беседой двух близких мне, впервые встретившихся, людей из разных городов, разного возраста, разного мировоззрения. Создалось впечатление, будто не я знакомил их неделю назад, а знают они друг друга, как минимум, лет десять.

Владимир Георгиевич, подробно, в лицах, рассказал Орику о моих приемных экзаменах в почтовый ящик в сентябре 1967 года и о сложившейся неблагоприятной ситуации на художественно-техническом Совете, подчеркнув мою настойчивость и упрямство. «Саше» — сказал он — «очень тяжело было внедриться в наш коллектив, учитывая упрямство и безвкусицу нового директора. Особенно первые пять лет были по-видимому самыми напряженными в его жизни. Я помогал ему, как мог. А сейчас, мне кажется,  все стабилизировалось. Также, как и наша дружба. А вчерашняя ваша встреча земляков-музыкантов произвела на меня неизгладимое впечателение. Символично то, что вы встретились именно в «Дружбе». Я понял, что вы — бакинцы умеете по-настоящему дружить!

Москвичи выискивают всегда тысячу всяких причин, оправдывающих их редкие встречи с близкими людьми. Это и жесткий ритм крупного города; и территориальная удаленность друг от друга; и неблагоприятные погодные условия и многое другое. Саша и в Москве, каким-то образом,  умудряется тормошить всех своих друзей, и не только бакинцев. У вас есть главное — желание общения с друзьями! И пока не забыл, хочу процитировать емкое изречение Игоря Стравинского: «У человека одно место рождения, одна Родина — и место рождения является главным фактором его жизни».

У меня сложилось впечатление, что я нахожусь на встрече с двумя своими биографами,  бакинского и московского периодов жизни, излагающими вслух отрывки из накопленного ими материала; а я только внимательно слушаю, прослеживая достоверность фактов, и, при необходимости вношу свои коррективы. И еще я обратил внимание, что Владимир Георгиевич к концу нашей командировки заговорил с небольшим кавказским акцентом.

Мы не могли заставить себя встать из-за стола, так было уютно и тепло. Засиделись допоздна; только к полуночи окончилось это необычное пиршество и мы улеглись спать.

От избытка впечатлений последних дней, я никак не мог заснуть. Мелькали прогулки по любимым с детства улицам… старый город… филармония… приморский бульвар… зеленый театр… а незабываемый вечер в ресторане вырисовывался сюрреалистическим полотном: сумятицей красок, мгновенных впечатлений, музыки, чарующим хороводом бликов и теней, мельканием движений и лиц.

Кроме того меня все время будили непривычные деревенские звуки: крик совы, лай собаки, пение петуха,  горланившего с полуночи. Но самыми рьяными возбудителями спокойствия оказались ослы. Они перекликались в теплой ночи, оглашая окрестность своей абстрактной песнью. Это был безумный вопль — как скрип несмазанных дверей, как скрежет заржавленных насосов — непонятный сигнал, величественный и слишком абстрактный, чтобы казаться правдоподобным. Неизбывная скорбь слышалась в нем и — как ни странно — невозмутимость.

Я тихо встал, чтобы никого не разбудить, оделся и вышел во двор. Ко мне выбежала собачка, но распознав своего, повиляла хвостом и удалилась восвояси.

Я открыл калитку и замер… В висках у меня застучало, руки стали влажными от пота, и, истерзанный этой лихорадкой, я стал, не в силах сделать и шага.

Передо мной предстала сказочная картина южной ночи. Чистое, прозрачно-темное небо торжественно и необъятно высоко стояло надо мной со всем своим таинственным великолепием, тихо мерцая бесчисленными золотыми звездами. У самого горизонта небо опускалось и сливалось с морем. Полная луна, точно гигантский ламповый шар, висела в небе и осыпала море блестящей чешуей, тонкой и зыбкой.  А лунный столб тянулся золотым мостом, казалось через весь Каспий.

Мираж,  наводящий грусть именно потому,  что это вовсе не мираж и не мог им быть. Не хватало сюиты Дебюсси «Лунный свет».

Я медленно пошел к пляжу, упиваясь свежим и сочным морским воздухом. Ночь была такой светлой, что видно было все как днем:  небольшие домики, инжировые деревья,  колея железной дороги. Я ненадолго остановился, устремив взгляд на двойную линию рельсов, которые убегали вдаль на запад и сближались где-то там, на краю горизонта. Вдали виднелась подернутая рябью длинная полоса моря, которое как будто дремало под звездным небом. В какой-то миг я подумал, что прощаюсь с Каспием, но тут же отогнал эту мысль. Трудно сказать сколько времени я шел — час или полтора… Стоп!.. Вот она нужная мне точка для обозрения! Я присел на утрамбованный влажный песок пляжа. Ночь была теплая и тихая: казалось, ничто не шелохнется, все словно замерло до скончания веков, как будто ветер испустил дух. Даже насекомые и те, казалось исчезли. Я смотрел вдаль;  и мне казалось, что в мире нет ничего прекраснее лунного света, простора и воды. Я наслаждался просто тем, что дышал, и покой умиротворял меня, как прохладная ванна. Сладко стеснялась грудь, вдыхая этот особый томительный запах — запах летней апшеронской ночи. У меня было так радостно на душе,  что мне хотелось кричать от счастья.

В один миг я почувствовал, что счастлив так, как не был еще никогда. Но отчего я был счастлив? Я ничего не желал, ни о чем не думал… Я был просто счастлив. Интересно, а завтра я буду также счастлив?

По-моему,  у счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего и не думает о будущем; у него есть только настоящее — и только мгновение. Если я и желал когда-нибудь, чтобы время остановилось, то это именно тогда. И тут вдруг прояснились мгновения двадцатилетней давности, будто взвился занавес, за которым скрывалось прошлое: Ленинград… летняя студенческая практика… Русский музей… лунные ночи Архипа Куинджи… Мне померещилось, будто легендарный живописец сейчас,