лист ватмана,  лежащий на полу… вглядываюсь… никогда не видел свои глаза такими пустыми и грустными. Мне стало себя жаль… решил вспомнить… что же тогда могло случиться? Появилось желание наклеить этот портрет на ватман… все под рукой: резиновый клей… кисть, плакатное перо… черная тушь… Я пребывал в каком-то непонятном состоянии… рука стала бессознательно выводить: …15 сентября 1977 года, на 44 году жизни… скоропостижно… прямо на рабочем месте… Затем я поменял плакатное перо на более широкое и черной же тушью обвел свой портрет… на лице появилась безысходность… а глаза еще больше потускнели и прослезились… Нет, нет и нет!... Было что-то фальшивое в этом некрологе… На фотографии такое грустное лицо, будто я года два готовился к этому событию… Попробовал приложить вариант портрета с улыбкой… все стало на свои места!..

11-30 — московское время… час пик на заводе… начало обеденного перерыва в цехах.

Я стоял в засаде у приоткрытой двери комнаты караула и наблюдал за развитием событий. В огромном вестибюле у проходной было пять квадратных мраморных колонн, из которых третья, средняя, традиционно использовалась под некрологи. Образовалась довольно-таки приличная толпа заводчан. Плакали только начальник АХО Надежда Митрофановна и маляр тетя Дуся; человек пять сдерживали слезы. А вот из проходящего руководства так и никто не проронил ни слезинки, видимо не положено в рабочее время. А еще дикое совпадение! В актовом зале именно в обеденный перерыв начал репетировать заводской духовой оркестр, разучивая траурный марш Шопена. Был очень душный день и музыканты открыли настежь все двери. И полились из зала в вестибюль фальшивые ноты разучиваемого марша, слегка усиливая траур. Кто-то из проходивших, заметив меня в дверях, чуть не упал в обморок… Начальник караула, почувствовав что-то неладное, забил тревогу. Я понял, что мне пора уходить восвояси. Не успел открыть дверь нашего отдела и раздеться, как раздается телефонный звонок.

— Александр Вазгенович?

— Да, это я…

длинная пауза…

— Главный инженер говорит… Зайдите пожалуйста ко мне!

Было ровно двенадцать часов дня. Я молча оделся и пошел в сторону административного корпуса. По привычке, поднялся в столовую, но там кроме вонючих котлет ничего не оказалось, да и есть мне толком не хотелось. Внезапно меня захлестнуло желание послать все к черту и исчезнуть — не покончить  с собой, а побыть одному и поразмыслить на досуге, спокойно скрыться от людских глаз… Что я и сделал… спустился в проходную и уехал домой.

В квартире никого не было… полная тишина… я включил музыку… налил себе рюмочку коньяка. Прослушав дважды любимую кассету, случайно вспомнил о бакинской пахлаве… открыл холодильник… и вдруг я ощутил знакомый нежный запах Каспия… будто легкий ветерок с моря разнес по всей квартире аромат цветущего винограда.

Я лежал в ванне, блаженно, всем нутром, впитывая в себя сладость пахлавы и соловея от послевкусия коньяка. Такое впечатление, что бархатный напиток  впитал в себя сказочные мелодии Тутса Тилеманса и, виртуозно балансируя, разлился по всему моему телу. И даже голод и легкое чувство дурноты, что поднимались откуда-то снизу — все это как бы было не со мной, а помимо меня.

Затем это отрешенное настроение сменилось другим, и когда я покончил с очередной рюмкой, образы, созданные моим воображением, растаяли в сияющем тумане, и мне, не умеющему плавать, стало казаться, что я, сбившись с маршрута, плыву куда-то по течению, лежа на спине… Неприкрытые глаза  вдруг стали слезиться и заболели так сильно, как болели бы босые ноги, если бы я шел по щебенке… в ушах загудело… губы пересохли… я начал глотать воду из ванны… Мозг мой лихорадочно работал сам по себе, словно машина, которую забыли отключить…

«Наверное,— подумал я,— так бывает, когда тонешь: кругом одна серая муть, ты в ней захлебываешься, ничего не видишь, ничего не слышишь, только мерный гул  в ушах, а ты все глотаешь и глотаешь эту серую, пресную жижу, которая кажется почему-то сладкой на вкус». Мне стало тесно в ванной… я вдруг почувствовал, что стены ее давят на меня и не дают дышать… Я стал задыхаться…

… Теперь я четко понял то, что чувствовал давно,— просто все эти десять лет боялся откровенно себе в этом признаться: «Я ненавижу эту работу!!! Она меня просто душит! Это был нелепый брак по расчету; причем брак неудачный… бесперспективный… брак от безысходности…

Мудрый «почтовый ящик» всплыл на горизонте  удивительно точно в нужном месте и в нужное время, застав меня врасплох. И  у меня не хватило ни сил, ни мужества отказаться от него. Это была грубейшая ошибка в моей жизни».

И именно в этот миг я, барахтаясь в ванне, ощутил в себе легкую пустоту там, где раньше была ненависть, пустоту, которая тянула меня куда-то вверх из воды, как воздушный пузырь рыбу, но то был только миг, а потом это место заполнила свинцовая тяжесть, смертельный груз безразличия.