тоже были сумки. Наши англичане нашли здесь магазинчик с колониальными товарами и опустошили полки: на отвальный ужин все они как один вырядятся в тельняшки, которые здесь прикупили. И будут петь вольные матросские песни про то, как весело жить на волне, но еще веселее — на суше, где заждались морских бродяг тоскующие подружки.

Кевин, антиглобалист, верный своим принципам, не купил ничего.

Айрис приобрела «буденовку» и стала в ней похожа на героя фильма «Красные дьяволята». Кроме того, она сделала зарисовки в опустевшей заброшенной школе, проникнув туда через разбитое окно. После каждой высадки она устраивалась в уголок и перебирала свои блокноты, стараясь упорядочить поток образов, собранных в течение дня. Трудно сказать, сколько у нее было блокнотов, может, три сотни, а может, больше.

— Смотри-ка, у Айрис нет ноутбука, вот она какой оригинал! — заметил Миша.

На простоватом «вайо» он сочинял новую пьесу в окружении навороченных белых «макбуков».

— Ты, Миша, как ботик, зажатый льдами, — шутил над ним Леня.

— Ничего, — парировал Миша, — я себе еще проще куплю — как у вас.

Тщательно вымыв сапоги под присмотром Афки, команда собралась на шхуне.

Туман еще висел над морем, когда мы отчалили под слабый скрип снастей и мачт вместо гремевшего на этой пристани когда-то «Прощания славянки».

Миша в голубой курточке ностальгическим взглядом провожал призрачное селение на окраине мира, поддавшись его потусторонним чарам. Наверно, эта панорама ему напомнила родной город-завод Тольятти, дворовое детство, отрочество, или в нем забродили мысли о будущей пьесе про шахтеров Баренцбурга. Сильная могла быть пьеса. Как все здесь.

Море катило вокруг свои серые волны, катило до самой оконечности мира. Городок углекопов медленно растворялся в дымке. На горизонте остались только горы — черные, древние, они лежали, как медведи.

Оператор Уайнрайт брал интервью у Ника Дрейка, запечатлевал его для вечности:

— Наша цивилизация недостойна Земли, — донесся до меня голос Ника, — мы, люди, не заслужили вечной жизни, мы как вид обречены на исчезновение, чтобы через миллионы лет в океане снова поплыли огромные стада величавых китов. И никто не поднимет на них руку, никто не выстрелит из пушки в их мокрые жемчужно-черные спины, чтобы потом вытопить жир и пустить его на свечки. Сама Арктика — это кит, в который готовятся забросить гарпуны все страны… Или лучше так:

Взгляд мой блуждал в небесах и вдруг остановился на вантах, веревочной лестнице, ведущей к верхушке фок-мачты, где на китобойцах обычно сидел дозорный и высматривал на горизонте китовые фонтаны.

По морю плыли облака, солнечный луч пробил сизый береговой туман и залил воду сплошным потоком солнечного золота. Все были заняты своими делами, никто не обращал на меня внимания, палуба опустела, и я подошла к рундуку с запасными шкотами, на который можно встать, чтобы забраться на борт. Это было опасное предприятие, и все-таки я подумала: если не сейчас — то все.

Врать не буду, в тот день совсем не штормило, дул легкий бриз, «Ноордердлихт» скорее скользил, чем вспарывал волну.

Однако стоило влезть на первую ступень, как мне показалось, я уже нахожусь на чудовищной высоте, рукой подать до облаков, корабль раскачивает из стороны в сторону, а под ногами угрожающе поблескивает суровый Ледовитый океан.

Был такой фильм «Дети капитана Гранта» по одноименному роману Жюля Верна. Сына Гранта сыграл мальчик Яша Сегель. Может, кто-то помнит, как он лихо взбирается на верхушку мачты по веревочной лестнице и поет звонким голосом «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!..»

Яша учился в 31 — й московской школе в Леонтьевском переулке в одном классе с моей мамой. Не помню, сколько раз мы смотрели с ней этот фильм в общей сложности — сто или, может быть, двести. Но в отличие от Люси, в юнге, взбегающем по лесенке на топ-мачту, я видела совсем не Яшу, который давно уже постарел и потолстел, а самою себя — бесстрашную, невесомую, открытую веселым ветрам.

Тысячу раз в мечтах я взлетала по вантам ввысь, и все тысячу раз это было легко и с песней Исаака Дунаевского. А тут ноги обмякли, колени задрожали, корабль гудит, как подтоком, руки судорожно сжимают тросы. Ой, мать моя, как же это трудно и какой Яша Сегель ловкий паренек.

О том, чтобы забраться на верхушку мачты, и речи быть не может. Но, три тысячи чертей, не с первой же ступеньки поворачивать назад! Хотя бы со второй или с третьей! Так я уговаривала себя, подбадривала, мысленно похлопывала по плечу, а сама все лезла и лезла вверх. Без песни, о песне и речи не было, просто карабкалась из последних сил, и все.

Люся парила надо мною белокрылой чайкой: вперед, вперед!..

А папа стоял внизу и махал рукой:

— Давай слезай!

И я послушалась папу. Потому что к Люсе я еще успею — шаг за шагом, ступенька за ступенькой.

Мне удалось добраться туда, где развевался английский корабельный флаг. И я, стараясь не смотреть вниз, все же пропела для порядка строку старого британского гимна колониальных времен:

— «Правь, Британия, морями…»

На корме Афка что-то строчила в судовом журнале, когда я, заглянувшая в тонкий огненный горний мир, с пылающим, как уголь, сердцем, приблизилась к ней и сказала:

— Запиши: «Сегодня Марина поднималась по корабельным вантам. Впервые в жизни».

— Неужели? — Она так и ахнула. — Действительно, впервые?

Прямо не могла поверить, что человек — немолодой, можно сказать, старый — ни разу не ступал на ванты! Да где ж он был все это время? Чем занимался? На что потратил жизнь?..

Афка вновь взялась за штурвал, паруса пришли на помощь мотору. Рассекая лопастями своего винта волны Гренландского моря, «Ноордерлихт», как сокол, ширясь на ветрах, держал курс к последнему в нашем плавании арктическому леднику.

Вечером шхуна мягко вошла во фьорд и встала на якорь, от киля до звезд окруженная стеной синего ледника Боре-брин. Над ледяным обрывом всходила дымчатая луна, отражаясь мерцающим столбом в тяжелой, словно масляной, зыби. Вторые сутки полнолуния. Все наши факиры, шаманы, йоги и дервиши, бродяги и шатуны, связанные друг с другом незримыми нитями мирового божественного происхождения, выстроились на шканцах, готовые к шабашу.