Тишков.
И правда, каждый болтик в корпусе ожил в ту штормовую ночь, судно вздрагивало и трепетало, а ты лежишь и беспомощно глядишь, как все медленно валится, прислушиваешься к вою ветра, к ударам волн, звону посуды у мойки и не можешь найти ни носки — ничего. Давно отключилось отопление, сам собой погас свет, помпы засорились, из кранов потекла ржавая вода.
Физически ощущая под собой вздымавшиеся валы, баллов пять или шесть, я вдруг почувствовала, что мое тело, вконец одуревшее от качки, — элементарная частица, в которой таинственным образом отражается целое. Плюс — у меня есть вселенское тело, которое я по неведению называю «миром». Что оба мои тела полны загадок и чудес, как анатомия, так и астрономия, описывает меня, и что отныне — если мы вернемся домой — я буду заботиться о всей вселенной, я буду нежно любить каждое живое существо, всем изъявлять безумную радость, сами мои действия будут приносить добро, каждое движение будет благословением…
Поэтому с утра, когда Леня отказался не только выйти к завтраку, но даже открывать глаза, и лежал, утративший интерес к жизни, я по-пластунски влезла на второй этаж, насовала в карманы яблоки с бананами, положила в чашку пакетик чая и налила кипяток.
В исхлестанный дождями иллюминатор мне было видно Теда — он замер на палубе, словно высеченный из гранита, спиной ко мне, лицом к бушующему океану. С другой стороны — такой же одинокий и бессменный часовой — застыл Дэвид Баклэнд. Безмолвие того и другого можно было уподобить вечному молчанию бездонных пучин.
Другие мореплаватели держались поближе друг к другу, как споровые — лишайники или шляпочные грибы, чтобы не одному выжить, а сплотившись. Нечесаные, взъерошенные, сидели они за столом, никто не шутил, не смеялся, аристократы духа с трехдневной щетиной задумчиво хлебали овсянку. Один Ник Дрейк был по-прежнему гладко выбрит — белый, как полотно, в шелковом шарфе, прямо и неподвижно сидел он, устремив взор на кончик носа, видимо, поражаясь, насколько созвучны огромность мира и глубина мира внутреннего.
Саймон, подобный усердной пчеле, исследовал пробы Гольфстрима за каким-то аппаратом, напоминающим валики, на которые записывали голос Льва Толстого, и уже сделал открытие, что соленость Северо-Атлантического течения, как ни странно, повысилась по сравнению с прошлыми годами. Вот они с доктором Родригес, невзирая на крен с качкой, размышляли: чем это вызвано? Или процесс таяния пошел на убыль, или уже таять нечему, потому что все растаяло?
Остальные совсем в дело не годились — апатия, сплин, хандра. DJ Спуки — бледный, ни кровиночки в лице, а не сдается, внедряет в сознание измученных организмов свои произведения, показывает на экране айпада Дзигу Вертова, рассказывает, как он продюсировал Йоко Оно.
Андрей говорит:
— Есть такая карикатура: корабль тонет, а мужик — приятелю: «Ты знаешь, вот эти помидоры, их надо поливать четыре раза в день!..»
Спасательные жилеты метались под ногами в коридоре, звенели опрокинутые стаканы, с полок низвергались банки, коробки, сыпалась из пакетов крупа. Я, изловчившись, сползла по трапу, только взялась за дверную ручку, дверь к Лене — ба-бах! — всей тяжестью чугунной об стену, и меня этой дверью потащило вниз — прямо на Тишкова, а он в отключке лежит — салатового цвета.
Дальше мне видится все, как в замедленной съемке: чтобы не обдать его кипятком, я поднимаю чашку над верхней полкой, чай плавно заливает мне постель. А моя физиономия с заячьими зубами,
Каким-то чудом — в миг перед ударом — я приподняла голову и тут же получила мощнейший хук в челюсть снизу. Нокаут!
Слава Богу, что в этот момент я держала язык за зубами: не увещевала и не ободряла Леню. И сделала небольшую паузу, перед тем как ответить на его вопрос: «Живые есть на корабле?»
Тишков не пошевелился, ничего, а тихо простонал:
— Что это за шум и лязг?
И выразил неудовольствие, что на него сверху пролилось несколько горячих капель.
— Если б я откусила себе язык, — ответила я, не веря своему счастью, что легко отделалась, — и стала бы немая, тебе это принесло бы только облегчение.
— Ну да, — он вяло возразил, — тогда бы ты все время дергала меня за нос, чтобы я смотрел, как ты жестикулируешь…
В память о моей легкокрылой удаче потом еще долго сиял огромный радужный фингал на подбородке.
Дальше я плохо помню, как развивались в тот день события. Стоя у ныряющего бушприта, я была настолько поглощена головокружительным зрелищем — все подчистую выветрилось из головы[9].
Помню только неоглядный простор морской, мачты да снасти, шум волн, крики чаек. Лежа на правом борту, временами зачерпывая воду, надув до предела штормовой трисель, грот, фок и два топселя, кораблик наш возвращался на Свальбард.
— А нас поцеловал океан! — гордо сообщила Даша.
Потом подумала и добавила:
— Вернее, меня.
— Именно ее! — возмутилась я. — А может, он поцеловал… Леню.
— Он хотел поцеловать Леню, — умиротворяюще сказал Миша. — Но Лени не было, поэтому ему пришлось поцеловать Дашу.
Что удивительно, в этом первобытном плавании, где были отсечены все тяжести мира, все путы, все привязи и загромождение земли, у Лени вдруг зазвонил телефон. После двух недель молчания он зазвучал давно забытой мелодией латиноамериканской сальсы. Тишков глядел на него потрясенно, пытаясь разобрать незнакомый номер.
— Нет, я не буду брать трубку, — сказал он. — Это же нонсенс, объяснять, что я в Арктике, и в ответ услышать тихий голос из несуществующего мира, приглашающий на выставку или что-то в этом духе… Кто это мог быть? — недоумевал Леня, когда телефон замолчал. — Может, надо было взять трубку? Крикнуть: «Друг, друг! Позвони моим близким и скажи, что все хорошо, мы живы, но у нас качка, у нас, понимаешь… крен. Слышишь, друг? Ты чей вообще? Как сюда дозвонился? А? Не слышу! В общем, передай! Передашь? Ну, бывай здоров, больше не могу разговаривать, я сейчас в Гренландском море, слышишь? В Гренландском море, скоро буду в Баренцбурге. Если вернусь, тогда созвонимся и поговорим…»
Оказывается, около Баренцбурга есть такое место в океане, где включается сотовая связь. Но те, кто попадает сюда, обычно никому не звонят — не видят смысла. Там, далеко, твои родственники, друзья, дети, твои отголоски — выставки, книги, а ты здесь — как в чистилище — проходишь испытания. И эта мимолетная возможность созвониться лишь умножает абсурдность существования.
Летящие космы туч и тумана становились все непроглядней под темью ночи.
Судно выпрямилось, буря унялась. Оставив по левому борту южную оконечность Земли Принца Карла, мы вошли в тихий залив Грён-фьорд, где на фоне дремучей горы выступили четкие силуэты прямоугольников и квадратов, между ними тускло мерцали отблески городских фонарей.
— Велком ту Раша! — гостеприимно сказала я нашим спутникам.
Как только «Ноордерлихт» ткнулся боком к причалу, оператор Уайнрайт, Нина, Джой и Кевин сразу перемахнули через борт, выскочили на пристань и ринулись вверх по лестнице.
Леня тоже выразил желание прогуляться по ночному Баренцбургу.
— Пойду, выйду, — вздохнул он, — все время лежать, спать-то тяжело…
Афка поставила два бака с водой и щетками, строго наказав по возвращении тщательно вымыть ноги.
— Такой грязи, как в Баренцбурге, — предупредила она, — в целой Арктике не сыскать!
Действительно, пристань являла собой огромную лужу, в которой отразились металлическая мачта с огромным прожектором и край деревянного здания с надписью «Баренцбург». Выше располагалось
