попрется туда. Если он не самоубийца.
Но никто среди нас не роптал и не сетовал, все вели себя так, будто не страдали от слабостей плоти или духа, распространенных среди рода человеческого. Особенно я, челобитчица — сверх всякой меры напросилась, да я на протяжении всей этой заварухи лишь бормотала исступленно: спасибо, Дэвид, спасибо, ты, прочная палуба и упрямый штурвал, и нос, устремленный в какой-то непрошибаемый пролив, неважно, какой и чем это все закончится, спасибо!..
Один Тед артачился и всем своим видом давал понять, что горделивый стратопедарх ищет на свою задницу приключений.
Зато Баклэнд всем своим видом говорил: если вы сейчас не способны переносить шторм и холод, то что же вы будете делать, когда вам придется вариться в расплавленном свинце или мерзнуть в свирепый буран?
За бортом Гренландское море давно сменилось Северным Ледовитым океаном, там бушевали ветра, штормило. Шхуна шла под восемь узлов, а бешеный встречный ветер с волнами сбрасывал скорость до одного узла, тормозил ее, как коня на скаку. Мотор гудит, заполаскивают паруса, а мы стоим — и ни с места.
В который раз пятились мы под напором ветров и льда, приблизившись к горловине пролива. Напрасно Тед изучал спутниковые карты продвижения ледяных масс в Хинлопене, надеясь обнаружить лазейку. Хинлопен всегда забит льдом, сказал, как отрезал, Захаров Витя, пусть даже лед полностью исчезнет из вселенной, к Хинлопену это не относится.
Осунувшиеся, бледные, в синяках и шишках, пытались мы сладить с морской болезнью. Синтия перочинным ножичком неотступно чистила имбирный корень. Она где-то вычитала, что карибские моряки жуют имбирь перед выходом в открытое море[7].
Боб Дэвис вместо имбирного настоя лечился гомеопатической дозой виски, ловкими ударами молоточка откалывая от Бедного Йорика прозрачнейшие кубики тысячелетнего арктического льда. Миша, пока его не стошнило, вметелил пару таблеток драмины, запил двумя чашками крепкого кофе, и у него начались галлюцинации: ужаленный, бродил он по кораблю, как тень отца Гамлета — в белых тапочках.
— Зачем ты так много принял? — спрашиваю. — Довольно и полтаблетки. По крайней мере, чтобы соблюсти простое человеческое достоинство.
— То есть не бежать сломя голову, если что, — понимающе отозвался Миша, — а достойно выйти из- за стола и величественно прошествовать в гальюн?
Почтенный доктор Боксол, утратив бдительность, загремел с внутреннего трапа. Вслед за ним пересчитал ступеньки Пол aka DJ Спуки. Это происходило в нижнем отсеке корабля около камбуза, где Миша искал гармонию среди всеобщего хаоса. Вдруг, прямо перед ним, как в «Острове сокровищ» у Стивенсона, сверху падает нож и вонзается в пол. Он поднимает голову: по трапу в круглых запотевших очках, потягивая виски, элегантно спускается Боб, истинный джентльмен в шестнадцатом колене, и произносит:
— Sorry…
Кому-кому, а мне в этом смысле нечего терять и не на что надеяться. Меня мутит с детства всюду и везде. Любое средство передвижения вызывает в моем организме неодолимые приступы тошноты. Так что обо мне речи больше не будет.
Я согнала Леню с верхней шконки, чтоб он оттуда не сверзься, легла, обложилась гигиеническими пакетами, включила старенький ноутбук и стала описывать наши приключения, придерживаясь ногой за стенку.
Повествование лилось в три ручья.
Первый — путевой дневник: происшествия, умные и глупые мысли, взлеты и падения, прорывы в неизмеримое, вышучивание сотоварищей, подтрунивание над Леней; по возможности маршрут.
С маршрутом дело стопорилось — уж больно заковыристые норвежские имена фьордов.
— Ничего, я у тебя кое-что спишу? — спрашиваю Михаила Дурненкова. — У нас ведь разные читательские аудитории…
— Понимаешь, — он замялся. — Географические названия в моем дневнике абсолютно растворены во впечатлениях и событиях, там слишком много личного, не предназначенного для посторонних глаз. Скажем: «В заливе Тругхамма я увидел торос, и это внезапно возбудило меня. Объятый страстью, я стал срывать с себя… сапоги…» А, ладно — списывай, — Миша махнул рукой, — опять же критики отметят, что у Москвиной появилась какая-то свежая струя, заиграл неожиданный гормон…
Второй — черновики будущих повестей и рассказов, поток сознания с кучей ошибок, несогласованием падежей, родов, проскакивающими литерами какого-то умершего древнего алфавита — англичане зовут это «недовылизанный детеныш».
И третье — собственно, «бриллианты», которые оттачиваются на основании двух предыдущих ручьев, они должны были вручаться Нине Хорстман, чтобы та помещала их на сайт «Саре Farewell», игравший роль почтового ящика, поскольку ни телеграфа, ни телефона, как я уже отмечала, на маковке Земли не было. А родственники, заглядывая на сайт, получали информацию о продвижении корабля и отвечали коротенькими записочками. Невестка писала нам: «Вчера с Илюшей были в дельфинариуме…»
Леня не любит, когда я про это говорю, и огрызается: «Тогда отсылай сама!» — но у него есть обыкновение по рассеянности отправлять в редакции и в издательства вместо моего третьего ручья — второй, а то и первый!.. Что вселяет в адресата не то что зыбкое подозрение, а твердую уверенность: в самом лучшем случае, автор просто офонарел. Ссылаясь на качку, тот же фортель Леня проделывал и с британским сайтом, а когда я узнала об этом и гневно потребовала заменить первый и второй ручьи на третий, он ответил, что Нину сейчас лучше не беспокоить. Она лежит в отпаде около компьютера и не подает признаков жизни. А стоит Нине пошевелиться, все сразу кидаются пересылать на матерую землю свои видеоматериалы, и ей не до мышиной возни с моими ручьями.
— Но ты не беспокойся, — пообещал Леня. — Я подстерегу Нину, когда она будет принимать душ, ворвусь, протяну ей флешку и скажу: «Нина, ты поместила на сайт не бриллиант, а спутники алмазов, так что вот тебе флешка, там скачен еще один вариант, окончательный, ты те убери с блога, а этот поставь».
Нет, в самом деле: старику-отцу за восемьдесят, дочь месяц болтается то в Норвежском, то в Гренландском морях, так и норовит проскочить в Баренцево, при этом с завидной регулярностью выкладывает на сайт какие-то полоумные тексты. И даже не может перекинуться с ним парой-тройкой вменяемых фраз.
— Тебе надо было сказать, что мне за сто, — шутил Лев, когда мы вернулись домой. — Тогда бы наверняка разрешили воспользоваться спутниковой связью.
— Не думаю, — возразил Леня. — Ей бы ответили, что в таком случае все как-нибудь само собой образуется…
Вообще, это плыли люди, тосковавшие о своих родителях.
На берегах на мокром песке я палочкой писала
Миша заранее купил у Ренске открытку с видом «Ноордерлихта» и полыхающим над ним полярным сиянием — по прибытии в Лонгиербюен он собирался отослать ее родителям, чтобы его мама с папой во всех подробностях рассмотрели декорации очередного спектакля «TeaTpa.DOC», в котором их сын сыграл отнюдь не последнюю роль.
Синтия Хопкинс на сольном корабельном концерте с огромной нежностью рассказывала нам о больном отце, у него болезнь Паркинсона, вот она решила открыть посвященный отцу музей, поместить туда его пальто и шляпу, фотографии молодости и аккордеон, под который он всю жизнь пел единственную матросскую песню, какую знал. Теперь Синтия, став известной певицей, трепетно вплетает ее в свои композиции. А самого его она хочет сделать бессменным директором этого музея.
Часто вспоминал отца Пол aka Спуки. На фотографии, которую он нам показал со своего айпада, мы увидели красивого темнокожего господина в сером костюме и изысканной шляпе, скромно сидящего на
