Рано вечером я позвонил в колокольчик Маунт-Меллерей. Тот же послушник подошел к двери. Он улыбнулся, узнав меня:

— Вы недолго отсутствовали, — сказал он. — Входите, брат.

Я сопротивлялся его попытке внести мой маленький чемодан, но он настоял.

— Это моя обязанность, — сказал он. — Позвольте мне ее исполнить.

Я очутился в пустом холле гостиницы. Здесь стоял особый церковный запах, он исходил от голых стен, старых ковров, протухшего ладана и средства для чистки мебели. Это не исключительно католический запах; я сталкивался с ним в протестантских ризницах. И снова он приветствует меня в этом монастыре.

— Будьте добры, — сказал послушник, — прочитайте перечень правил и оставьте свое имя в книге гостей.

Я быстро глянул на отпечатанный список правил, висевший в рамке на стене. Уделил им столько же внимания, сколько и человек в таможне, знающий, что не везет контрабанду. Поставил свое имя.

— Ну а теперь, — сказал послушник, — я отведу вас в вашу келью.

Мы поднялись по деревянным ступеням. На первом этаже он отворил дверь и внес в комнату мой чемодан.

Я удивился. Это была келья лишь на словах. Кровать оказалась гораздо удобнее, чем в отеле Лисмора. Гардероб, умывальник, стол… все создано трудом монахов. Стены голые, за исключением той, где висел большой крест, а под ним — аналой.

В молчании послушник помог мне распаковать мои вещи: бритву, мыло и, к моему смущению, потому как здесь она казалась неуместной, шелковую фиолетово-черную пижаму. Я купил ее несколько недель назад в Париже. Монах, не выказав ни малейшего удивления, положил ее на подушку, хотя она символизировали комфорт, который осуждает орден траппистов. Как же терпима католическая вера, подумал я. Шотландский пресвитерианский священник прочел бы мне целую лекцию об этой бесстыдной пижаме.

— А теперь, — сказал послушник, когда мы покончили с распаковкой, — оставлю вас на час с вашей совестью.

Он вышел, закрыв за собой дверь. Слышно было негромкое шарканье его сандалий, удаляющихся по коридору и вниз по лестнице.

Я обнаружил, что моя келья находится над крыльцом гостиницы. Я мог бы тростью дотронуться до головы человека, вставшего внизу. Окно было готического стиля, с маленькими рамами. Я уселся на узкий подоконник и посмотрел в сад, напомнивший мне об Италии. В окруженном каменными стенами саду росли высокие деревья. Там было несколько кипарисов, и на темном фоне их листвы ярко выделялась белая статуя Мадонны, сделанная в человеческий рост.

Стоял жаркий летний вечер. Заходящее солнце поливало деревья золотым дождем, пели птицы. Пчелы хлопотали в цветах. Мне захотелось выйти в сад. Я чувствовал беспокойство. Подумал, что в Лондоне в это время люди одеваются к обеду, в отелях собираются на вечеринки, официанты с поклоном вручают гостям винные карты в сафьяновых переплетах, женщины, чувствуя, что все на них смотрят, и довольные этим, величественно проплывают к позолоченным креслам, шурша вечерними платьями. Актрисы готовятся к представлению. Танец жизни затягивается до рассвета…

Я заметил в саду фигуру. Вокруг дома медленно ходил траппист в белой рясе и черном нарамнике. Руки он держал перед собой, спрятав их в длинные рукава. Голова его была опущена. Думаю, он не сознавал, что ходит по саду. Когда он подошел поближе, я увидел, что его губы шевелятся. Это был тощий анахорет. В его сосредоточенности было что-то ужасное. Интересно, кем он был, прежде чем поступил в эту духовную тюрьму? Есть ли где-нибудь женщина, бывшая ему женой? Он был мужчиной во цвете лет. Что бы сказала женщина, когда-то любившая его, если б увидела его сейчас, ждущего смерти, выпавшего из жизни? Как бы взглянула на него, бродящего по саду с потухшим взором, не обращающего внимания на красоту летнего вечера, сосредоточившего все мысли на холодном предбаннике будущего рая?

В сад вошел еще один человек. Это был пожилой монах. Он тоже шептал молитву. Монахи поравнялись и прошли мимо, даже не взглянув друг на друга. Я заметил едва заметное отстранение одного от другого. Я потрясенно смотрел на них. Молитвы перенесли их на другой уровень бытия.

История траппистского ордена изобилует рассказами о нечеловеческой изоляции, в которую погружает себя каждый монах. Я слышал о братьях, объединившихся у смертного одра человека, до своего последнего мгновения не знавшего, что все они долгие годы живут рядом, поскольку до сих пор все проходили мимо друг друга с опущенными глазами, как и те монахи, которых я видел сегодня в саду. Какими бы недостоверными ни казались эти истории в мире людей, в стенах траппистского монастыря они выглядят правдивыми. Этот орден хранит священный огонь — или, как скажут некоторые, фанатизм, — который прогнал ранних святых в фиванскую пустыню.

Я сидел у своего маленького окошка, размышляя о странном событии: стоило мне войти в ворота, и я оказался в Средних веках. Все мои католические пращуры зашевелились во мне, узнав священный мир церкви; все мои протестантские предки восстали и начали биться с католиками, а я сидел между ними, смотрел в окно и чувствовал в голове полную сумятицу. Знал лишь, что душа моя одобряет искренность этих людей и их веру в бессмертие.

Страшно хотелось курить. Меня раздражала многочасовая медитация. Как странно! Монахи проводили всю свою жизнь в безмолвных молитвах. Тишина этого места действовала мне на нервы. Казалось, сами камни пропитаны молчанием. Казалось, что и деревья имеют об этом представление. Молчание — предвестник смерти.

На столе лежала маленькая черная книжка, «Исповедь» святого Августина. Я перевернул листы и оказался в очаровательном апреле христианства. Но на страницах я увидел странные фразы, нацарапанные гостями, проживавшими до меня в этой келье. Предложения были написаны торопливым, почти пьяным почерком, съезжавшим с листа: «Святая Мария, помолись за меня!» Я прочитал эту фразу на одной, потом на другой странице. Они были написаны синими чернилами. Казалось, слезы автора выплеснулись на книжные листы: «Я жалкий грешник — помолись за меня!»

Я захлопнул книгу с неприятным чувством, словно приложил ухо к замочной скважине.

Все было тихо: на улице штиль, деревья не шевелились. Малиновка хрустальным голоском выводила элегию умирающему дню. Казалось, это журчит фонтан: каждая нота, высокая и округлая, взлетала и снова словно падала в воду. Солнце садилось, однако до наступления сумерек оставалось еще несколько часов. Я слышал мычание коров. Должно быть, монахи гнали домой стада с пастбища. Я высунулся из окна, надеясь увидеть их, но высокие деревья сада закрыли мне обзор.

Дверь отворилась. На пороге стоял послушник. Прошел час.

— Следуйте за мной, — сказал он.

Он повел меня вниз. Мы вышли из гостиницы и оказались в каменном коридоре. Я почувствовал запах ладана и понял, что мы идем в часовню на вечернее богослужение. Мы прижались к стене, пропуская братьев. Они шли по два человека в ряд, с опущенными головами. В первых рядах священники в белых сутанах и черных нарамниках; мужчины всех возрастов, всех типов; ученые и неграмотные; горожане и крестьяне; все с бородами, все с выражением святой отстраненности. Это напомнило мне фреску Беллини. За ними, тоже по двое, следовали монахи в грубых коричневых сутанах, подпоясанных веревкой.

Церковь была простой, с голыми стенами. Все монахи низко поклонились в сторону алтаря.

Я уселся на скамью, предназначенную для гостей. В этот вечер в Меллерей были шесть или семь посетителей, включая и молодого священника, двух юношей, путешествующих пешком, молодого англичанина, решившего «уединиться», и оборванного и несчастного на вид мужчины среднего возраста, с жидкими седеющими волосами.

По окончании службы монахи повернулись к алтарю спели «Salve Regina». Мне очень хотелось услышать этот гимн, особенно дорогой для траппистов.

Я был растроган: пение было исполнено любви, веры, жажды вечной жизни. Все это помогало перенести испытания, добровольно принятые на себя траппистами. Как только гимн закончился, колокол стал отбивать «Ангелус». Все монахи пали ниц. Братья произнесли несколько молитв — «Отче наш», «Радуйся, Мария», «Славься», после чего наступила пауза. Монахи поклонились алтарю и молча, со