проникали струйки прохладного сырого воздуха, поэтому дамы разбрелись по углам, кутаясь в шёлковые и шерстяные шали. Мужчины повязали горло платками наподобие шарфов и приподняли отвороты сюртуков, чтобы холод не прокрался под мокрое от пота бельё.

В распахнутые окна были видны потемневшие от ночной сырости крыши, расплывчатые очертания которых проступали то тут, то там сквозь плотный, голубоватый туман, окутывавший всё вокруг, словно огромная вуаль. Вдалеке можно было различить изящный купол церкви Урсулинок: её неясный силуэт вырисовывался на серовато-розовом фоне длинных низких облаков, которые появились на утреннем небе вместе с робким светом наступающего дня.

Как часто бывает в такие часы, многих охватила смутная тоска: ведь свет, тревожно озарявший всё вокруг, с грустью возвещал конец лихорадочных и мимолётных ночных развлечений и начало будничных нелёгких дневных забот и трудов.

Многим предстояло отправиться отсюда прямо в канцелярии. конторы, кабинеты. С сожалением глядели они на меркнущее пламя свечей и слушали последние звуки рояля. Ведь только что всё здесь сверкало, бурлило, шумело, вокруг было столько нежных взглядов, радостного трепета, улыбок на прелестных устах и приятных волнений; а сейчас сырой утренний холодок, казалось, гасил огонь в глазах и замораживал улыбки, пламя свечей бледнело, и лица становились мертвенно-жёлтыми.

Донье Луисе неудержимо захотелось плакать, и лишь боязнь нарушить приличия удерживала её.

Дон Тибурсио. заложив руку за борт жилета, прохаживался по столовой, обозревая перевёрнутые стулья, измятую скатерть на праздничном столе, горы грязных приборов и посуды, и испытывал безмерное отвращение при виде надкусанных ломтиков хлеба, недоеденных фруктов и застывшего жира, от которых исходил тошнотворный кислый запах.

Дон Матео, опершись на балюстраду и глядя во двор, размышлял о том, что ночь промелькнула чересчур быстро и что его успех был слишком кратковременным. А ему хотелось всласть упиться им! О, если бы он мог продлить эту чудесную ночь, которой не суждено повториться. Пусть уж, по крайней мере, в памяти знатных гостей глубоко запечатлеется всё, что здесь происходило, пусть из неё не сотрётся ни одна, даже самая мельчайшая, подробность!

Только граф и Клотильда были всем довольны. Порою их взгляды встречались, и губы их трогала взволнованная улыбка. Наконец настало время расставанья. Молодые крепко обняли донью Луису, которая, вопреки приличиям, не смогла сдержать слёз, и в сопровождении гостей направились к выходу, где и завершилась церемония прощания. Снова начались уже знакомые нам по началу торжества рукопожатия, поздравления и объятия, ставшие, однако, гораздо более вялыми, словно тревожная атмосфера угнетала гостей.

Граф и Клотильда соли в карету, и она тронулась. Виктор с места погнал лошадей галопом. Через полчаса супруги с замирающим от счастья сердцем, прильнув друг к другу и обмениваясь страстными взглядами, сидели ужо в одном из комфортабельных вагонов поезда, направлявшегося в Вильянуэву. Железнодорожная компания из уважении к знатности супругов предоставила им целый вагон, увозивший их теперь на роскошную виллу, которая находилась в нескольких милях от Гаваны, — графская чета собиралась провести там медовый месяц.

Чудесное утро! Над головой — ослепительно синее небо, озарённое на востоке красноватыми отблесками восходящего солнца; лучи его уже заливают светом бесчисленные облака, нависшие на горизонте над извилистой цепью зелёных холмов. Поезд, выбрасывая из широкой трубы клубы чёрного дыма, стремительно пересекает поля. Посевы и деревья радуют глаз яркой зеленью, омытой обильными росами и напоенной влагой речек и ручейков, что бегут по прихотливо извилистым руслам вдоль берегов, окаймлённых зарослями тростника и бамбука и рощами пальм, листву которых медленно колышут первые порывы утреннего ветерка.

Граф и Клотильда с удовольствием делились впечатлениями от дорожных пейзажей, сменявшихся с калейдоскопической быстротой, по мере того как поезд продолжал свой стремительный бег.

Ветер врывался в окна, шевелил волосы Клотильды и порою сбрасывал мантилью, изящно накинутую на плечи. Тогда граф, спеша проявить заботливость, брал ткань кончиками пальцев и возвращал её на прежнее место. Прикосновение к густым шёлковым и чёрным как смоль волосам жены наполняло его новым, неизведанным доныне сладостным чувством.

— А на кого списали долг? С доном Мануэлем договорились?

— Пришлось попотеть, но дело доведено до конца.

— Как идёт сбор денег на памятник Колумбу?

В кассу поступило тысяча триста песо.

— Ну, а насчёт вознаграждения журналисту?

— Он согласен и на половину… Я же говорил!

— А как дела с поставками фасоли?

— Я доказал полковнику, что мы не отвечаем за червей, которые завелись в фасоли, и что гарнизон уже съел её, а жалоб не поступало.

— Значит, всё в порядке, и мы как истцы получим тысяч десять дуро с хвостиком.

Так через две недели светлейший сеньор граф Ковео, уже вернувшийся из провинции, беседовал у себя в кабинете со своим верным секретарём доном Матео. Судя по благодушной улыбке начальника, с комфортом восседавшего за огромным столом, ответы секретаря вполне удовлетворяли графа.

За этими вопросами последовало такое множество других, что секретарь уже не мог отвечать на них с прежней чёткостью; это не замедлило сказаться на поведении и выражении лица начальника. Он то хмурил брови, то бормотал какие-то слова, то сильно ударял кулаком по столу.

Кончив расспросы, граф погрузился в раздумье. Как! Он вернулся в канцелярию, оставив вольготную жизнь ради проклятых дел, и ему всё ещё не привалил солидный куш? Дон Ковео снова досадовал на судьбу. У него было всё: богатство, почёт, влиятельные знакомые, красивая жена, и тем не менее он не был доволен.

Приёмная была набита посетителями, просившими аудиенции у графа, но, поскольку это был первый день после его возвращения, он, сославшись на занятость, приказал никого к себе не впускать.

Правда, один раз дон Ковео приблизился к двери, отделявшей кабинет от приёмной: ему вдруг захотелось открыть её и развеять своё дурное настроение беседой с просителями, но он тут же отпрянул назад, подумав, что, вероятнее всего, такие разговоры только нагонят на него скуку. Тогда он поудобнее уселся в кресле и, погрузившись в раздумье, принялся выразительно жестикулировать.

Постепенно он воодушевился и заговорил вслух:

— Хватит с меня! Эти мошенники дон Хенаро и маркиз Каса-Ветуста живут себе припеваючи в Мадриде, тратят денежки в своё удовольствие, встречаются на разных банкетах и приёмах с самыми влиятельными людьми да ещё безбожно задирают нос, забирая без хлопот свою долю барышей, а я торчи тут, рискуй собственной шкурой и работай, как осёл, для их обогащения, блага и славы! Так больше продолжаться не может. Это ужасно, просто ужасно…

С минуту он помолчал, затем порывисто вскочил, развёл в стороны руки, яростно воздел их вверх, вздохнул и несколько раз повторил:

— Проклятый остров!.. Как я хочу навсегда уехать отсюда, навсегда!..

Он неистово потряс колокольчиком, по звуку которого, каждый раз особому, в кабинете графа появлялись, словно из-под земли, дон Матео, привратник, Доминго и Гонсалес — бывший владелец «Льва Нации».

Вот и сейчас они рассыпались в любезностях, выражая своё безмерное удовольствие по поводу возвращения дорогого начальника.

Граф поблагодарил за поздравления, попросил вошедших приблизиться и начал так: