отводя глаза в сторону, принялись обходить дам и нашёптывать:

— Давайте потанцуем…

Предложение было восторженно принято, и вскоре за роялем уже сидела молоденькая сеньорита.

— Ригодон… вальс… кадриль… польку… — со всех сторон взывали к ней гости, заполнившие гостиную.

Бал открылся мазуркой, развеселившееся общество пришло в движение.

— По-моему, танцы — занятие не серьёзное и не приличествующее торжественному акту, в котором участвуют столь знатные особы, — возмущался дон Матео, чья долговязая фигура маячила среди группы господ, отличавшихся степенностью, возрастом и солидностью.

Дон Тибурсио между тем бродил из угла в угол и чертыхался. Вся злость и досада, которые он так долго сдерживал, вырвались наружу в этот достопамятный вечер.

— Взгляните только, что творится в доме!.. Разве донья Луиса уже выздоровела?… Тогда почему же?…

И действительно, у поникшей в кресле доньи Луисы посинело лицо, она почти теряла сознание, глядя на всю эту сумятицу и толкотню, от которых уже давно отвыкла; оглохшая от грохота рояля, полуослепшая от блеска огней, шёлков и драгоценностей, она обмахивалась веером и страдальчески улыбалась, испытывая невыразимые мучения и спасаясь только тем, что подносила к носу платочек, смоченный спиртом.

Граф был на вершине счастья. Учтивый, галантный, сверкая лысиной, он, как павлин, расхаживал вокруг Клотильды. Внимая его любезностям, она с наигранным изумлением вопрошала:

— Ты, кажется, сошёл с ума, граф?

— Да, крошка, я сошёл с ума от любви, от страсти: ты самая прекрасная на свете графиня. Если бы на нас сейчас не смотрели, я так бы и укусил твои аппетитные, как персики, щёчки. Да, я немедленно съел бы их!

«Боже милостивый! — подумал, услышав его слова, дон Тибурсио, всё ещё пребывавший в крайнем раздражении, хотя он не понимал, чем оно вызвано. — Этот человек только и думает, как бы что-нибудь съесть!»

Рояль умолк, мазурка кончилась. Несколько танцоров гурьбой направились к графу и Клотильде.

— Очередь за вами! — шумно потребовали они.

— Почему бы и нет! — засмеялся граф и склонился перед супругой, приглашая её к танцу. Он испытывал такое душевное удовлетворение, при котором человек становится щедр и соглашается на что угодно, лишь бы не отказывать и не перечить окружающим.

Но танцевать ему не пришлось: Клотильда сослалась на чрезмерную усталость. Граф любезно извинился, и все остались весьма довольны.

Бал продолжался. После нескольких танцев на середину зала вышел дон Матео и бесцеремонно, словно желая показать, что он свой человек в этом доме, знаками пригласил гостей подойти к нему: он должен сообщить нечто очень важное. Наконец, когда все собрались вокруг него, он возвестил с шутовскими ужимками:

— Тс-с! Донья Луиса и дон Тибурсио вовсю распоряжаются в столовой, приготовляя нам роскошный стол с винами, шербетами, сладостями и ещё кое-чем посолиднее. Тс-с! Я говорю это только вам, и пусть никто больше об этом не знает.

Услышав шутку дона Матео, граф чуть не лопнул от смеха. Он встал, подошёл к своему бывшему учителю и, театральным жестом указывая па него, воскликнул:

— Да здравствует дон Матео! Он великий человек!

Слова эти были встречены общим одобрением, и веселье

Захватило даже тех, кто до этой минуты ещё оставался серьёзен: теперь и они начали выделывать самые что ни па есть невероятные пируэты. Гости мгновенно разбились на пары, и начался ригодон, после которого общество направилось в столовую.

Вид её приятно изумил взоры. Стол с белой скатертью и тщательно свёрнутыми салфетками, уставленный блюдами аппетитных яств и старинной столовой утварью семейства Армандес, фамильной драгоценностью, которая появлялась на свет божий лишь в таких сугубо торжественных случаях, как, например, эта свадьба, — всё было готово к тому, чтобы удовлетворить настойчивые требования желудков, окончательно опустевших к столь позднему часу.

Дамы поспешно расселись по своим местам, а кавалеры ненадолго задержались и, встав позади сеньор, с величайшей предупредительностью принялись подавать им кушанья, хотя за столом и без них прислуживало несколько негров во фраках, перчатках, белых галстуках и сорочках с тщательно отглаженными и украшенными шитьём манишками.

Граф был весел, как никогда. Он заранее подобрал и выучил наизусть несколько забавных историй из последних газет. К счастью, большинство присутствующих, по укоренившейся привычке, газет не читало; поэтому графу удалось выдать эти истории за плод собственной фантазии или, на худой конец, за рассказы какого-нибудь испанского или французского сочинителя, с которым он завязал тесную дружбу во время своих странствий, своих больших путешествий, разумеется воображаемых, ибо переезд из Кадиса в Гавану и из Гаваны в Мексику — это ещё не путешествие.

И горе тому, кто не смеялся!

Граф подходил к молчуну и повторял свою историйку или анекдотец два, а то и три раза подряд, — словом, до тех пор, пока гость, лишь бы отвязаться от графа и не одуреть окончательно, не принимался смеяться как сумасшедший.

Плохо было и тому, кто осмеливался заподозрить, что все эти побасёнки недавно печатались в газетах! Дон Матео, который в вопросах науки и литературы всё ещё не мог отрешиться от привычек бывшего латиниста, тут же с поразительной точностью указывал, у какого греческого или римского автора позаимствована графом каждая из его историй. По мере того как учитель насыщался и напивался, он всё больше входил в раж, и наглость его в спорах вскоре сделалась настолько очевидной, что возмущённому графу пришлось крепко пнуть его под столом ногой. Удар оказался так силён, что у бедняги перехватило дух и пропало всякое желание отыскивать первоисточники острот своего любимого ученика. Клотильда до упаду смеялась над шутками мужа, донья же Луиса и другие дамы умоляли его перестать их смешить, иначе от такого ужина им будет плохо. Ради бога, граф, уймитесь! В конце концов граф любезно исполнил их просьбу, но не потому, что внял мольбам аудитории, а потому, что у него иссяк весь запас заученных острот.

В ту ночь граф был, казалось, в необычайно благодушном расположении духа. Ему пришла счастливая мысль предложить присутствующим померяться силами в раскусывании оливковых косточек. Предложение вызвало новый приступ веселья, которое возросло ещё больше, когда оказалось, что все сидящие за столом безуспешно стараются раскусить твёрдые, неподатливые косточки. Графу же это удавалось без малейшего труда: он отправлял в рот маленькие плоды, съедал мякоть и затем, ко всеобщему изумлению, выплёвывал на блюдо то, что недавно было косточкой.

— Ну и зубы! Вот так зубы! — удивлялись гости.

Некоторые, в том числе и журналист, записывавший буквально всё, лукаво улыбались и приговаривали:

— О да, зубы на редкость крепкие!

Наступил черёд десерта. К этому времени в столовой вряд ли оставался хоть один гость, который не произнёс бы тост за счастье молодой четы.

Когда общество вернулось в гостиную, вновь начались танцы. Несколько часов, проведённых вместе в церкви, за столом и в зале, как бы дали собравшимся право обращаться друг с другом с необычной фамильярностью и даже некоторой развязностью, поэтому пары, крепко обнявшись, откровенно наслаждались танцами. Даже граф с Клотильдой несколько раз прошлись в танце, дав тем самым повод для бесчисленных шуток.

Было уже около пяти часов утра. Все медленнее поднимались и опускались усталые клавиши рояля, движения танцующих стали вялыми, лица вытянулись. То и дело через створки балкона в гостиную