Дядя не знал, что ответить. Дон Хенаро заметил его нерешительность.

— Смею тебя уверить: с такими сомнениями ты далеко не уйдёшь и ничего не добьёшься… И потом ты мне мешаешь, да, мешаешь…

Воцарилось глубокое молчание. Дон Хенаро, с трудом сдерживая гнев, расхаживал из угла в угол. Наконец он скроил новую мину в знак того, что к нему вернулось хорошее настроение; он, смеясь, подошёл к дяде, положил руки ему на плечи, пристально, словно собираясь загипнотизировать его, заглянул ему в глаза и произнёс:

— Вот что, брат, совесть нужно было оставить в Кадисе.

Дядя вздрогнул.

— Третьего не дано: либо соглашайся, либо убирайся, потому что ты, повторяю ещё раз, мешаешь мне… — воскликнул дон Хенаро с прежней надменностью. — Ну, не станем терять время! Согласен? Да или нет, без лишних слов.

Меня так и подмывало ответить за дядю:

— Нет, никогда.

Но дядя лишь слегка кивнул головой в знак согласия.

Дон Хенаро потрепал его по плечу и бодро заверил:

— Висенте, ты — настоящий мужчина. Повторяю тебе — ты выйдешь в люди.

С этой минуты мы окончательно утвердились в канцелярии и могли неизменно уповать на могущественное покровительство превосходительного и милостивого сеньора дона Хенаро де лос Деес.

Мы спокойно вверились воле божьей, больше никому не мешая, а дон Хенаро и мой дядя стали неразлучными друзьями как на службе, так и в любом обществе, — разумеется, если в нём не было высокопоставленных лиц: всякий раз, когда дон Хенаро находился среди особ титулованных или денежной знати, у него слабели память и зрение — он забывал о существовании дяди и даже не здоровался с ним при встрече.

— Два плюс два будет пять, да ещё пять — двенадцать, да ещё три — семнадцать…

Так дядя подсчитывал на пальцах расходы на строительство лестницы, облегчавшей сообщение между нашим архивом и кабинетом дона Хенаро.

Путешествие знаменитого доклада, составленного в связи с этим сооружением, оказалось довольно долгим. В конце концов он всё-таки вернулся из Мадрида, раздобрев, посвежев и раздавшись, словно поездка пошла ему на пользу. В самом деле, двенадцать страниц разрослись по меньшей мере до пятидесяти. И нужно было видеть ликование дяди, когда он представил себе, сколько пар глаз прочитали строки, выведенные его рукой!

Не менее доволен своим детищем остался и дон Хенаро, когда он увидел лестницу именно такой, какой она ему рисовалась в воображении.

— Итак, первый шаг сделан, понятно? Остальные доклады с утверждением сумм, запрошенных нами, прибудут позднее. С ближайшей почтой должен поступить один из самых важных, — объявил он и от удовольствия так усердно потёр руки, что чуть-чуть не содрал с них кожу.

Я с сожалением наблюдал за явными изменениями, происходившими в характере моего дяди. С тех пор как дон Хенаро объяснил ему способы, которые позволяют в любом случае выйти сухим из воды, дядя совершенно успокоился и думал только о том, как угодить своему дальновидному покровителю. Это ему ничего не стоило, тогда как ослушание означало бы потерю очень многого. Дядя предался полному безделью. Он даже не удосуживался заглянуть в папки, свалив всю работу на меня: служебные часы он коротал за чтением романов Поль де Кока — наипервейшего, по его мнению, писателя во всём мире.

— Второго Поль де Кока быть не может! — говаривал он. — Нет автора более возвышенного. Оно и попятно — не так-то легко быть остроумным!

Часто он чуть не лопался от смеха, упиваясь самыми непристойными пассажами своего любимого сочинителя.

Дядя сделался ещё заносчивей и чванливей: теперь его раздражало малейшее возражение с моей стороны. На службе он обращался со мной не как с родственником, с которым он делит судьбу, а как с подчинённым. Он давал мне поручения, отнюдь не относившиеся к службе, и утверждал, что это многому меня научит, что благодаря этому я постепенно поднаторею в делах.

Если я не соглашался играть роль шута или — что ещё хуже — соучастника в тёмных делишках дяди и отказывался от какого-нибудь поручения, он восклицал:

— Нет, до чего же он обнаглел! О чём ты думаешь, болван? Вообразил, что так можно далеко пойти?

Порой он посылал меня разузнать то, о чём сам побаивался спросить.

— Но послушайте, дядя, это может навлечь на меня подозрение, — предупреждал я.

— Нет, дружок! — вкрадчиво уговаривал он меня. — Ты же ещё почти ребёнок, и твой вопрос всех только рассмешит, а вот если спрошу я, человек пожилой, то недолго и по шее заработать.

Иногда он поручал мне отыскивать в архивах такие сведения, которые без особого распоряжения не разрешалось давать никому. К счастью, в тех нередких случаях, когда архивариусы заставали меня за подобным занятием, они лишь окидывали нарушителя взглядом и, в испуге покачивая головой, говорили:

— Вы что, с ума сошли? Хотите, чтобы нас с вами посадили в тюрьму?

Ещё чаще дядя посылал меня туда, где ему взбрело в голову назначить с кем-нибудь встречу, и я торчал там, пока не являлся незнакомец, вручавший мне или получавший от меня документ, в который никто, даже я сам, не должен был заглядывать. Иногда я ждал недолго, зато в другой раз я напрасно простаивал целый день, а наутро возвращался на прежнее место и снова томился в ожидании.

Мне доводилось переживать довольно неприятные минуты. Наихудшие из них доставлял мне некий маркиз, живший в огромном доме; с этим сеньором мне приходилось встречаться особенно часто — с доном Хепаро и моим дядей его связывали какие-то дела, касавшиеся задержанных на таможне товаров, снабжения одного из армейских батальонов и статей государственного долга. Маркиза почти никогда не было дома. А если мне везло и меня допускали, к нему, я неизменно заставал этого блаженной памяти сеньора за завтраком, обедом, за бритьём или в ванне, В довершение моих несчастий привратник у него был, как и следовало ожидать, ворчливый и грубый.

— Сеньор маркиз дома? — осведомлялся я.

— По-вашему, у меня такие глаза, что я сквозь стены вижу? — отвечал он.

— Нельзя ли мне подождать здесь сеньора маркиза?

— Ждите сколько влезет, сеньор, пока не устанете.

— Как так?

— Да так, что вы едва ли захватили с собой раскладную кровать, чтобы вздремнуть, — ехидно пояснял привратник.

— Это верно, не захватил. Но вы, конечно, будете настолько любезны, что предложите мне стул, пока,

— Кто? Я? Тра-ла-ла, тра-ла-ла…

И привратник принимался насвистывать какой-то мотив.

— Здесь всего один стул — тот, на котором сижу л, а его, представьте себе, я не отдам и господу богу, даже если он попросит об этом.

— Но…

— Но вам никто не мешает погулять по улице, благо принадлежит она королю, или по двору, или постоять в подъезде. Только вытрите ноги вон о тот коврик, чтобы не наследить, понятно?

Вот так мне всегда приходилось бороться за право предстать, и то по истечении нескольких дней,