Мне хотелось поговорить с ними. Хотелось сказать, что страх — не позор. Объяснить, как насилие и страх лишают человека достоинства. Нельзя допускать, чтобы с тобой это случилось. Мне хотелось объяснить им, что такое психологическая травма и как с ней бороться. Например, через желание отомстить.
Я никак не мог подобрать нужные слова.
Лоуренс стал перебирать компакт-диски. Выбрал один, вставил его в магнитолу, сделал погромче. Я покосился на обложку. «Арсис». Композиция называлась «Мы кошмар». Нас омывали звуки дэт-металла — потусторонние, из другого мира. Наконец, места ни для чего другого просто не осталось.
Когда мы прослушали весь диск, в кабине повисло тяжелое, как свинец, молчание. Лоуренс сказал:
— Дядюшка, я уже в порядке.
— Я поведу до Рюстенбурга, а ты пока постарайся немного поспать. Впереди еще долгий путь.
Он замялся, но все же ответил:
— Ладно.
— Хочешь подушку? — спросила его Флеа.
— Нет, спасибо. Тебе лучше тоже поспать.
Между ними протянулась ниточка.
— Простите меня, — сказал я.
— Вы ни в чем не виноваты.
Я не ответил.
— Дядюшка, вы ничего не могли поделать.
Мне очень хотелось согласиться с ним. В самом деле, их было слишком много.
— За чем они охотились? — спросила Флеа, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Не знаю.
Она круто развернулась ко мне:
— Вы уверены?
— Не надо, — остановил ее Лоуренс, — дядюшка Дидерик попросил его сопровождать меня только вчера.
— Почему?
Да, вот вопрос.
— Я все выясню, — сказал я. Дидерик Бранд знает ответ. Старый подонок! Черный лебедь из Кару… — Я все выясню!
Они проспали два часа.
Я понимал, что сейчас творится в душе Лоуренса. Он был на волосок от смерти, впервые столкнулся с настоящей жестокостью. И все равно он не мог ни понять, что люди способны на такое насилие, ни смириться с этим. Он еще не понимал, что мир — такое место, где правят самые жестокие. Мне было восемь лет, когда отец начал меня избивать. Чтобы наказать мать за измены. Ребенок учится быстрее и легче приспосабливается, если не знает другой жизни. Но Лоуренс вырос в нормальной, любящей семье, которая привила ему нормальную самооценку и самоуважение, научила любить и ценить других людей.
Все это сейчас у него отняли.
За семьдесят километров перед Рюстенбургом взошло солнце; поднялось слева; мне пришлось поправить козырек. Лоуренс проснулся.
— Как чувствуешь себя? — спросил я.
— Лучше, спасибо, дядюшка. Я готов вас сменить. — Его воодушевление показалось мне немного наигранным.
Я остановил грузовик и вышел. Голова разламывалась, левый заплывший глаз дергало болью. Все тело болело. Я надеялся, что самая серьезная травма — сломанное ребро. Когда мы встретились перед грузовиком, Лоуренс положил руку мне на плечо:
— Дядюшка, мы ничего не могли поделать.
Я взглянул ему в лицо, увидел, как он серьезен, и просто кивнул.
Когда мы снова тронулись с места, Флеа проснулась, как от толчка, посмотрела на часы, схватила карту.
— Вентерсдорп, — сказала она. — В шесть часов я должна снова сделать им укол.
Я велел Лоуренсу остановиться у гаража в Рюстенбурге и пошел в туалет. Мне хотелось проверить, нет ли у меня крови в моче.
Крови не оказалось. Флеа вышла из кафе с двумя коричневыми бумажными пакетами. Когда мы поехали дальше, она достала из пакета болеутоляющее для меня, сэндвичи, кофе и кока-колу. Стала усиленно угощать Лоуренса. Вид у нее был решительный; в ней проснулась внутренняя сила. Мне показалось, что я в ней ошибся.
Лоуренс включил радио. Мы послушали новости по каналу RSG, узнали, что еще случилось в стране и в мире. Все причиняли страдания самим себе — без исключения. Annus horribilis. Ужасный год.
Он остановился без двадцати шесть. Они вдвоем сходили к носорогам. Флеа несла свой медицинский саквояж. Лоуренс помогал ей усыпить животных. Я стоял у «мерседеса», чувствуя себя лишним, и наблюдал, как вдали трактор делает на поле ровные борозды.
Перед тем как мы тронулись с места, позвонил Никола.
— Ну да, немного выбились из расписания… — сказал Лоуренс. — Да, наверное, около семи вечера. Нет, нет… просто немного устал… С нами все в порядке.
Да, наверное, он прав. Нет смысла рассказывать о том, что случилось ночью.
За Хартебесфонтейном Флеа больше не смогла выносить молчания Лоуренса.
— Расскажи о Бо-Кару, — тихо и нежно, как любовница, попросила она.
Перед тем как ответить, он сделал глубокий вдох. Вначале он говорил суховато-вежливо. Флеа засыпала его вопросами. О его родителях, о братьях, сестре, о нем самом. Такая у нее была стратегия. Неплохая, надо сказать. Постепенно голос Лоуренса набирал силу. Он, пусть и медленно, приходил в себя. Я подумал: он еще молод. И крепок. Он справится!
От болеутоляющего мне захотелось спать. Я боролся со сном, опираясь на досаду и гнев. Дидерик Бранд! Вот кого мне не терпелось поскорее увидеть… И еще Инкунзи. Я непременно его найду. Поставлю его на колени и ткну «глоком» ему в затылок. Покажу ему, что такое унижение и страх, проучу, как он проучил Лоуренса… Выстрелю совсем рядом, полюбуюсь, как он трясется от ужаса. Пусть тоже попробует смерть на вкус.
Меня разбудил звонок мобильника. Превозмогая боль, я стал искать его в кармане, случайно на что- то нажал. Звонки внезапно прекратились.
— Где мы? — Часы на приборной панели показывали 8.41.
— Приближаемся к Херцогвиллю. Вы хорошо поспали, дядюшка.
Леммер, всегда бдительный телохранитель.
Я стал нажимать кнопки на телефоне, чтобы проверить, кто звонил. Жанетт. Я тут же набрал ее номер.
— Как дела? — спросила она, как всегда бодрая и деятельная по утрам.
— Дела идут.
Я все расскажу ей потом, когда буду один.
— Твой приятель Дидерик до сих пор не заплатил.
— Он мне не приятель.
— Я думала, вы там, в глуши, все друзья.
— Увижу его сегодня вечером. Он заплатит.
— Что-то наводит меня на мысль, что поездка оказалась не совсем такой, как ты ожидал?
— Вечером я тебе позвоню.
— Леммер, все в порядке?
